Ольга ЧУБАРОВА

КООЦЕРЕЕГОРЫ

Он писал престранные стихи:

Пуповина связала меня с этой ржавой трубою;

Я ее, как раствором, сейчас заполняю собою;

Пусть очистят до блеска ее мои ясные мысли…

Только лучше меня в работяги простые зачисли!

Над его стихами прикалывались. А он в ответ улыбался и уверял, что на самом деле нет тут ни двусмысленностей, ни метафор, а только лысый реализм (именно так он и говорил — «лысый реализм инженера-строителя»).

И насчет работяги — не просто слова. Он часто жаловался, что «дурная голова рукам работу не дает». Говорил, что должен быть инженером, потому что чувствует системно и обязан воплощать идеи в форме проектов, но высшее удовольствие для него — делать разные вещи свои руками. Его квартира, где мы часто тусовались (он жил один), была просто забита поделками или лучше сказать делами рук его — от моделей каких-то фантастических космических аппаратов до мебели с такой резьбой — любой музей позавидует. И нас, девчонок, он без конца одаривал шкатулками, склеенными из скорлупок грецких орехов, пробковыми бусами, браслетами из пластиковых бутылок, выполненными так, что модные тетки набрасывались на улице: «В каком салоне купили? Скажите адрес!» А парням ремонтировал разную технику.

И еще он играл на гитаре и пел.  Всё — от классики до тяжелого рока.

Хорош же был, что юный греческий бог: стройный, статный, сильный, синие глаза. Взгляд — мурашки по коже. Он этим взглядом умел согревать, утешать, веселить и останавливать хамов. Шли мы как-то ночью всей компанией к метро, привязались трое  — из тех, что с интеллектом ниже плинтуса, да еще подшофе. Наш греческий бог сверкнул  на них  гневно очами, и они тут же сжались, заикаясь извинились — в довольно-таки изысканных выражениях, похоже, удивляясь сами себе — и боком-боком ретировались. Чудеса!

Вот такой он был… Естественно, девицы на него вешались, а он их аккуратненько отодвигал и становился другом, советчиком, жилеткой. Все девы нашей литературной студии, поэтессы, юные и не очень, могли ему названивать в любое время суток, чтоб рассказать про свои слезы, девичьи надежды и их крушения. Он каждую выслушивал внимательно и давал советы, весьма толковые. Но ни с кем даже намека на амуры! Причем ни жены, ни невесты, ни просто подружки не виделось и не слышалось.  Ориентацию «бога» никто под сомненье не ставил, даже самые пошлые наши сплетники. Он был настоящий мужик, это чуяли все. Но одинок, как магическим кругом очерчен, при невероятном количестве приятельств и деловых контактов с людьми обоего полу. И было ему двадцать семь.

…

Василий — царь Василий Светлый, так мы, студийцы, прозвали его — среди стихи рождающих девиц сразу меня отметил. Во-первых, за достойное (считаю глупым скромничать) качество текстов, во-вторых, за  оптимизм и  прямоту.

Я на него не вешалась — не мой стиль. И в жилетку не плакалась. Не умею. Я умею радоваться и вкалывать. В прямом и переносном смысле — вкалывать. Я тогда еще не поступила в свой первый мед, работала медсестрой, и так, как я, укольчик поставить даже опытным сестрам удавалось не часто! 

Поняв, что Василий мне нравится, почувствовав, что ждать — ничего не дождаться, что к табуну студийных жеребцов, которые вокруг меня скакали, «бог» присоединяться не намерен,  я ему позвонила, чтобы назначить свидание.

Василий, как обычно по вечерам, дома сидел и творил то ли песню, то ль проект экологически чистой канализации (ибо занимался этот божественно красивый черт проектировкой сантехнических систем).

Да, позвонила — и  объявила прямо:

— Васька, дело есть. Сегодня же вечером.

Естественно, он пришел туда, куда я сказала —  на Чистые пруды. Можно ли было передо мной устоять, восемнадцатилетней, в глазах огонь и кудри вьются черные?

— Ну и что за дело? — спросил он с улыбкой.

— На крыше с тобой посидеть! — ответила я.

И мы полезли на крышу… Меня туда один наш студийный жеребец водил как-то звездной ночью, поцеловать пытался — я тогда чуть вниз не свалилась от смеха, а студиец обиделся… В те годы, о которых речь веду, в начале девяностых, замки с домофоном водились еще не везде, не преграждали путь романтическим личностям.

— Правильно, что ты пришел без гитары, — сказала я Ваське, когда мы уселись удобно, и перед нами открылся вид на бульвар.  — Так сподручней будет меня обнимать.

— Нет, — ответил он мягко, но всё же твердо. — Мы сегодня будем с тобой говорить.

— Посмотрим, — я  засмеялась. Мне было весело.

— Ты меня поразила с первого взгляда… Но я не смогу с тобой быть. Никогда.

— Это почему? — удивилась я.

— А вот послушай… Только рассказ будет долгим, наберись терпения и внимания… Готова? Так вот: видел я однажды много лет назад в Подмосковье июльский луг. Видел — не совсем точное слово, вернее — совсем не точное. Я в этот луг окунулся. Погрузился. Я им пропитывался в радостном изумлении: смесью запахов трав, цветами нежнейших оттенков,  стрекотом кузнечиков, жарой, травой, что щекотала  босые ноги… Слух отдыхал: наполненная шелестами и шорохами, звучащая — и все же тишина. И вдруг — гудок паровоза! Он внезапно взрывает сквозь кожу проникающую гармонию  — настолько резко, что вздрагиваешь, а дальше — хвостом за этим внезапным шоком — тянется долгий грохот: стук колес, и кажется надвигается что-то опасное… А это просто поезд проносится невидимкой где-то в паре километров. И лугу нет до него никакого дела, но гармония в тебе надломлена. Потому что не можешь не думать об этих вагонах, где тоже жизнь, но только совсем другая, и вместо того, чтобы, тая от счастья, купаться в теплом воздухе, встревожено представляешь, кто там едет, или что везут… И думаешь — а может билет купить и тоже мчаться куда-то? Покой нарушен… Теперь  представь себе — наша мирная студия, разговоры о литературных стилях, деликатный анализ стихов начинающих поэтов, многие из которых весьма талантливы; среди поэтов — милые девушки  с тонко организованной нервной системой, робко ищущие созвучия и рифмы, кто-то из них действительно что-то находит, а кто-то пришел сюда, чтобы круг общения расширить, возможно и судьбу свою встретить. И вдруг врываешься, горя глазами, ты, моментально со всеми знакомишься, всех — включая нашего руководителя, которому просто рта не даешь открыть — заставляешь вращаться по твоей орбите, о чужих стихах говоришь что думаешь, не щадя ранимые души творцов. Сама на критику не обижаешься, то есть ты еще и неуязвима, но самое ужасное — переключаешь на себя внимание практически всех студийцев мужского пола, разрушая, сама не подозревая, хрупкие надежды и тонкие нити начавших было зарождаться отношений. Хотя на самом деле тебе эти мужчины не нужны. Да и стихи для тебя — так, игра ребячья, ты в медицину влюблена, это же видно, твое призвание — быть врачом, хорошим врачом. Студия — периферия твоей судьбы, ты пролетаешь мимо, километрах в двух. Но все студийцы —  более  двадцати человек — тобой либо очарованы, либо обижены. Ты разбередила наши души! Как гудок паровоза, рвущий луговую летнюю тишь.

И тут повисла пауза. Теперь обиделась — на Ваську — я. Но проглотила обиду.  Потому что на сердитых воду возят и, как я давно приметила, обиженные выглядят крайне глупо. Буркнула только, что электричка — штука на самом деле весьма полезная, кроме как для тех идиотов, которые укладываются на шпалы. Но электричка в этом не виновата!

Он помотал головой.

— Электричек не было тогда, когда я первый раз на лугу оказался, — потом помолчал и добавил. — Я семьдесят лет назад посетил вашу Землю в качестве космического туриста. Я не человек. Я — кооцереегор.

…

Он взял меня за руку и заглянул в глаза.

— Ты не бойся — жители нашей планеты никому не причиняют вреда. Просто устал я страшно от одиночества. Я же знаю — ты человек надёжный. Можно, я о нас тебе расскажу?

Я кивнула молча и стала слушать. Но было — врать не стану — не по себе. Сумасшедший? Нет, конечно нет же! Выпендриваться пробует! Сочиняет! Пытается художественно отшить! Сама так порою делаю. Но отшивать меня — это невероятно, так не бывает, так не было никогда!

А он говорил, вдохновенно горя глазами и не замечая моих настроений… Он, по его словам, первый раз за земное своё воплощение рассказывал всю правду о себе. Кстати, начинало уже темнеть, и мне, с перепугу должно быть, показалось, что света от Васькиных глаз побольше,  чем от чистопрудных фонарей,  блестевших внизу.

— … женщины-кооцереегоры прекрасны, — вещал Василий, и голос его звенел, — и они, в отличие от землянок, снабжают нашу планету материальными благами, то есть они — буквально — рожают всё: дома, мебель, посуду, транспортные средства, космические аппараты... Ну и, конечно, детей.

Последнее — самое трудное.

А дело мужчин — транслировать любимой женщине образ, подлежащий материализации…

Пока он говорил, я судорожно отслеживала симптомы шизофрении — мы проходили в училище. Что-то там было про стилистическую неадекватность, чрезмерное увлечение книжной лексикой.

А Васька продолжал — и видно было: он парит всецело на планете диких своих фантазий. Может, и правда… Ку-ку? Может, не надо было этой тонкой душе выбирать сантехнику как профессию? Не выдержала психика? Нет, все-таки нет. Плетет…  

— … Когда у мужчины-кооцереегора появляется идея… Ну скажем стиральной машины, он тут же начинает искать подругу, которая способна его проект воплотить. Сигнал способности женщины к воплощению идей именно этого мужчины — чувство влюбленности именно в эту женщину. Если избранница отвечает взаимностью, происходит божественный акт оплодотворения. Только не на одном уровне как у землян (мы этот уровень называем центром физической формы), а на трех — энергия должна перетечь еще от сердца к сердцу, ибо без любви ничего хорошего не получится, и от головы к голове. Ну, с нижним уровнем все ясно, почти как у вас, а вот обмен сердечной энергией — дело сложное и чрезвычайно тонкое. При этом он и она смотрят в глаза друг другу, и если все происходит правильно, его зрачки для нее вдруг становятся огромными, и мозг её считывает во всех подробностях — от устройства до дизайна — структуру вещи, долженствующей быть воплощенной. Если в этот ответственный момент не произойдет никаких сбоев, через положенный срок появится на свет новое чудо — стиральная машина в нашем примере. Для стиральной машины срок — месяца три, из них месяц — вынашивание мини-макета в утробе матери, затем — роды, и два месяца — взращивание: женщина находится в специальном инкубаторе, а соединенный с ней посредством пуповины агрегат растет, твердеет, обрастает мелкими деталями. Через три месяца счастливая мать получает полную свободу — и возможность с удобством стирать все, что сочтет нужным.

Тут я не удержалась —  возмутилась:

— Дикая фантазии у тебя! И гадкая! Стиральную машину рожать — противно!  Неживая, холодная, с углами… Фу!

— Варенька, ну не фантазии это! —  (Варварой меня зовут). — Так устроена жизнь на нашей планете. Есть семьи, которые сами, вдвоем, рожают все необходимое. Есть и такие, у которых очень хорошо получается что-то одно. Ну, например, телефоны или сковородки. Такие семьи организуют обмен. Было у нас даже время существования денег, но потом от них отказались, потому что приходилось рожать много всего лишнего, от купюр до банкоматов и зданий банков. И банкиров — непростые получались особи, с такими ментальными сбоями, — потом почти сто лет ушло на очистку сознания общества от идей узаконенного ростовщичества. Кстати, о зданиях: особым уважением и заботой жителей нашей планеты пользуются женщины, способные порождать грандиозные сооружения — дворцы, стадионы, гостиницы… Их приходится лет по десять вынашивать и растить. При продолжительности жизни всего в каких-то триста лет, сама понимаешь, какое самопожертвование. И произведения искусства, кстати, тоже рожают женщины — например, стихи. Они появляются из утробы матери, оплодотворенной идеей отца, сразу в форме изысканных изданий на хорошей бумаге с богатыми иллюстрациями.

А вот детей может рожать далеко не каждая пара! Это — как озарение. Ребенок сначала должен присниться обоим — отцу и матери — одновременно. И если при пробуждении они, прочитав один и тот же образ в глазах друг друга, соединятся в экстазе, через год рождается желанное дитя, маленький кооцереегор, который из ребенка превращается во взрослого всего лишь за год, потому что мы, кооцеерегоры, не забываем опыта прошлых воплощений, в отличие от землян.

Должен сказать, что наши мужчины мучительно страдают оттого, что не могут сами прикоснуться к чуду материализации. И из-за этого воплощаются иногда на Земле. Потому что у вас вещи могут делать и мужчины — своими руками!!!

— Нелогично сочиняешь! — снова встряла я. — Что это такое за свобода — где пожелал, там воплотился. Так нельзя. Для стройности сюжета нужны же хоть какие-то ограничения! А так — развесистая клюква вышла у тебя! Как говорил Станиславский — не верю!

Василий вздохнул.

— Прости, но всё это правда: после смерти кооцереегоры имеют право попросить  разрешения воплотиться на любой иной планете — с целью обретения дополнительных навыков. Существует некая космическая иерархия, подробности рассказывать не буду, слишком сложно, регулирующая подобные процессы. И я попросил разрешения воплотиться именно на Земле. Закончил МИСИ и занимаюсь грубейшей из грубых материй, чтобы честно участвовать в обмене веществ вашей удивительной — прекрасной и ужасной  — планеты.

Ты великолепна. Я от тебя — как ты бы сказала — балдею. Но ты настолько лишена качеств, присущих женщинам-кооцереегорам, что мне с тобой рядом порою не по себе. Во-первых, у тебя, как и у многих землянок, есть собственные идеи. И ты их готова воплотить, в том числе и чужими руками, и даже руками мужчины. С моей точки зрения, это — ну очень неженственно. Ты многое чувствуешь, мысли других людей (если ты берешь на себя труд их, эти мысли, выслушать) находят отклик в твоей щедрой душе. Но я легко могу представить, как ты говоришь своему мужчине: «Будешь делать то, что я скажу», — и воля твоя так сильна, что он подчиняется, подавляя собственные намерения. Вот зачем полез я на эту крышу? Я же дома в творческом экстазе в момент твоего телефонного звонка лепил малюсенькую модель римского водопровода. Сережке Петрову подарить хочу, он Маяковского любит, а у него — у Серёжки — на днях день рождения. Помнишь это: «Мой стих трудом громаду лет прорвет, и явится — весомо, грубо, зримо. Как в наши дни вошел водопровод, сработанный еще рабами Рима…» Но твой звонок меня от дела оторвал, из дома просто вытянул! Тебе несказанно сложно противостоять! Ты… прости, ты любого, даже сильного, мужчину подавить способна! А мужчина с подавленными намерениями становится — если давление длится достаточно долго  — особью с невоплощенными  идеями. Страшная судьба! Потеря смысла жизни, особенно для нас, кооцереегоров. Даже в человеческом облике, даже восхищаясь тобой, я не смогу с тобой соединиться — мне нужна иная стихия, любовное отражения образов, порождаемых мной, словно в зеркале озерной глади подразумевающем не только поверхность, но и глубину. Я еще не встретил такую женщину. Жду. И это — не ты. И мой тебе совет, подумай о моих словах. Несмотря на незаурядную твою красоту, многие  мужчины будут тебя сторониться. И отпугнешь ты самых стоящих, тонких, самых содержательных в плане идей! Берегись, Варвара!

— Мог бы просто сказать, что сердце не ёкнуло. Вместо того, чтоб разные сказки выдумывать да обливать меня грязью. Не провожай, — я встала и с крыши ушла. В кафе, утешаться мороженым.

…

И чтобы ему доказать, что я — не гудок паровоза, а создание деликатное, тоньше и нежнее прочих разных, и тоже могу быть тиха как озерная гладь, попыталась писать совсем другие стихи.

Если раньше было что-то  вроде:

Солнце плавило дорогу —

Ерунда!

В ночь остынут понемногу

Города…

Будем бегать и резвиться

Всей гурьбой…

Мать-Москва, гуляй, царица,

Мы — с тобой!

Или:

Я из тех, кто отдраит стены,

Если плесень покроет их.

Увядание — это тема

Для ленивых и неживых!

И так далее, то после сидения на крыше заставила себя выломать мозг — и породила:

Львиной долею притворства

Смелость яркая была —

Нежной скромности  потворство —

Водной глади зеркала.

Посмотри  еще разочек

Лани в тёмные глаза,

Прочитай, как между строчек,

Что хочу тебе сказать…

Стихи эти в студии разодрали на клочки и разметали по закоулочкам. Пётр Павлович, наш руководитель (кстати, реальный поэт — я это поняла, когда стала его на занятиях слушать вместо того, чтобы соседей приколами разными смешить) сказал, что это регресс, что не в свои сани не садись, и процитировал Есенина: «Грубым даётся радость, нежным дается печаль».  Говорил, что в яркой целостности образов моя сила, и нечего ее соломой словоблудия ломать. Потом еще потребовал объяснить, откуда у лани в глазах пропечатались строчки, я, естественно, прикололось — лань, дескать, начиталась стихов наших студийцев и впала в кому, и глаза её теперь — два застывших зеркала. Студийцы — кто хихинул, кто покраснел, поэтическая ткань озерной глади была разрушена, а я вернулась к прежней своей манере.

Васька передо мной извинился, что сказку рассказывал, вместо того чтобы просто и коротко все объяснить… И жизнь опять пошла своим чередом.  

А через месяц появилась Василиса.

Она рождала невероятные строки:

«Ломко льющийся веткой березы, лунный свет отливается в листья…»

Меня это возмущало:

— Ловко! — кричала я. — Ловко, а не ломко! Она же гибкая, живая! Жизнестойкая!!! И свет должен быть солнечный, а не лунный!

Василиса улыбалась кротко и тихо отвечала:

— Пишу, как чувствую.

Ну, против лома нет приема — что я могла на это возразить?

Была Василиса еще и редкой красавицей — тончайшей, высокой, нежной, с ярко-голубыми глазами — такими же яркими, как у Васьки. А как она двигалась! Садящаяся и встающая Василиса — это было представление, на которое все — особенно, ясен пень, парни — смотрели, просто дыхание затаив: «ломко льющаяся» ветка берёзы: сначала подгибались точеные колени, она осторожно опускалась на стул и назад закидывала небольшую головку на стройной шее. А одежда! Всегда каких-то жемчужно-нежных тонов, ее костюмы и платья сидели так, будто она в них родилась. И шила это все она сама —  золотые руки ко всему прочему!

Однако при внешней и личностной привлекательности и социальной успешности — аспирантка МГИМО, представьте себе — было в ней что-то, трогательно требующее защиты, и я ее взяла под свое крыло. А то в нашей студии парни есть и нормальные, а есть и не совсем. Когда пришла Василиса, один сострил в курилке, Тургенева процитировал: «Какое тело! Хоть сейчас в анатомический театр…» Базаров хренов! Я в это время мимо проходила, в курилку вошла и такую дала пощечину — рассказывали, он потом сутки отпечаток моей ладони носил. При этом хвастался, что это я из ревности. Но мне было плевать, а в сторону Василисы  этот хам потом и смотреть боялся.

Но главным защитником новенькой стал Василий. Он что-то такое то ли сказал жеребчикам нашим двинутым, то ли просто посмотрел на них выразительно — транслировал идеи, так сказать… В общем, вокруг Василисы вскорости образовался круг уважительного сдержанного восхищения. Внутрь этого круга она и допустила — сама — Василия. Конец пришел божественному одиночеству.

Мы втроем подружились крепко: Василиса и Васька, и я.

Гуляли по Москве, дурачились, читали стихи на Арбате, собирая толпу.

Через год Василий с Василисой поженились, наш повелитель канализационных труб начал реализовывать свой гениальный проект экологически чистой канализации в разных дачных поселках, и  стали мои Васьки — так  я их звала — людьми состоятельными. А так как оставались они при этом еще и людьми замечательными, то активно занимались благотворительностью, с подарками носились по детским домам, старушкам одиноким помогали и все такое.

Их  жизнь была прекрасна до идеальности…

Но потом Василиса родила девочку, похожую на меня как две капли воды.  

…

Об этом я узнала в тот же день, когда они ее из роддома забрали и прямо оттуда с младенцем, упакованным в аккуратный конвертик с вышитыми Василисой изысканными разноцветными кружевами, без предупреждения, не заходя к себе домой, ввалились в мою квартиру. Бестактность для Васек просто невероятная. Поначалу я обрадовалась, взяла малышку на руки…

Девочка открыла свои глазищи и пристально так на меня посмотрела. Что за дела??? Через младенческую синеву было видно, что глаза ее будут карие — как мои! И смуглая. Откуда это чудо — у белокожих светловолосых  родителей???

— Прости, — сказал Василий грустно. — Думаю, ты поняла — Василиса тоже кооцереегор. Земли ей больше не выдержать. Она взяла на себя тяжелейший груз — попытку оздоровить международные отношения. Но люди, работающие в этой области на вашей планете, мыслят иными категориями. Там просто выстраивается другая сеть идей, с иными опорными точками. Эгоизм и узкогрупповые интересы, а последствия — трагедии планетарного масштаба. Василиса себя чувствует бесполезной, белой вороной, её уже называли блаженной, идеалисткой… всё это ее угнетает. Мы уже год назад собирались возвращаться на свою планету — ну, то есть здесь умереть, а там воплотиться, как вдруг  нам приснилась девочка, похожая на тебя. Василиса страшно боялась выпускать дитя на Землю, где так много боли, и постоянный риск военного конфликта практически в любой точке планеты,  но ее утешало одно: похожее на тебя  не может не быть жизнестойким.

Нас с женой — ох, какого мы опыта набрались здесь, в этом неспокойном уголке вселенной — ждут новые совместные проекты, и суждено нам снова воплотиться в светлом мире кооцереегоров… А девочка желает пожить на Земле. Возьмешься ее поднять, на ноги поставить, чтобы не ломко, а ловко?

Василиса, виновато улыбнувшись, залилась слезами, обняла меня и прошептала: «Прости…»

Ну, блин, нашли тетю лошадь!

Но разве я могла им отказать?

Они  сказали — хором прошептали — «спасибо» и исчезли. Словно испарились. Как будто не было. Остался только сверток с сине-карими очами, он требовательно как паровоз гудел: «Ма-а!!!»

«Господи, чем же я буду ее кормить?»

Сунулась с тоски в холодильник — что-нибудь себе искала пожевать, чтобы энергия дальше думать была — а там десяток бутылочек с детской смесью! Родили, что ль, эти черти — кооцереегоры? Не сочинял Василий — реальность мне описывал, злодей…

Девочку я назвала Кариной — за глаза ее карие. Родители мои ее увидев, растаяли  — они и моих Васек всегда любили — и приняли дитя как родную внучку.

Василиса и Василий оказались круглыми сиротами — тут я припомнила, что они  никогда и ничего о родственниках не говорили, так что кроме нашего семейства  желающих воспитывать девочку не было. Не было и претендентов на наследство — через неделю после исчезновения Васек появился в моей квартире некто очень деловой (адвокат, оказалось), показал мне завещание Василия и свидетельство о смерти его и жены с датой — в тот день, когда я их в последний раз видела. Якобы погибли — сгорели вдвоем в каком-то сарае в ближнем Подмосковье, в поселке, где Василий канализацию устанавливал. Ни похорон, ни могилки.

И я не знала — плакать или что, так была растеряна, но ребенок — вот он, крепкая такая живая девочка, ужас как похожая на меня, и я вступила — на правах опекунши — во владение квартирой в новостройке на Проспекте Вернадского, коттеджем на Новорижском шоссе и нескольких счетов с суммой в объеме «на проценты живи — не хочу».

Естественно, жить на проценты я не хотела — богатство решила сохранить для Каринки, наняла нянькой собственную маму, закончила институт по специальности акушер-гинеколог.  

Сначала  боялась, что крошка-кооцереегор превратится во взрослую даму за год.  Но она оказалась земным ребенком, росла себе как все обычные дети, разве что веселой была не в меру и здоровой просто до безобразия — по современным-то московским меркам.

…

С тех пор, как появилась Карина, мне все удается. Сейчас пишу диссертацию и одновременно работаю как лошадь — рождаемость в стране мало-мало повысилась. А на бытовые мелочи энергии и тратить не приходится. Стоит только пожелать — получите. По щучьему велению! Например, решила в коттедже сантехнику поменять, полночи ворочалась, думая, французскую заказывать или шведскую? Вдруг слышу — словно голос в голове: «Погоди, родим…»

А через пару месяцев вежливые красивые худые высокие синеглазые парни  доставляют неизвестно откуда и устанавливают унитаз, ванну и умывальник. Дизайн — умереть от счастья. Просто космический! И всё — совершенно бесплатно.

Я, когда первый раз на тот унитаз присела, полчаса потом хохотала, представляя, как сверхизысканная  Василиса его рожала и взращивала — с любовью!

Но с личной жизнью долго были сложности. Я все искала своего коооцереегора, но не зря накаркал Васька на крыше: мужчины утонченные «кооцереегороподобные» как-то меня сторонились. Искали более нежного, более хрупкого. Ну, ежели гора не идет к Магомету… В общем, стала я работать над собой, взращивать в себе нежнейшую женственность. Хочется фыркнуть — глазки опущу. Хочется заржать — улыбнусь кокетливо. Хочется запеть так, чтоб стекла задрожали — мурлыкаю себе что-то под нос тихонько… И вот — свершилось: когда училась на третьем курсе, появился жених. Молодой преподаватель. Звать Максимом. С яркими-преяркими синими глазами. Я его увидела — сердце замерло: сил нет, до чего на Ваську похож! И выдалась возможность на Максе проверить: хорошо ли усвоила я, кобылица из тех, кого впору в боевую колесницу запрягать, искусство притворяться нежной ланью. Похоже, да: попался добрый молодец на крючок. Трогательно заботился обо мне, опекал, пытался оградить от жизненных трудностей, разговоры вёл на тему сколько ж я на своих слабых (ха!) женских плечах  вынесла… И вообще ухаживал красиво, водил по театрам, дарил удивительно подобранные нежнейших тонов букеты, стихи читал собственного сочинения:

Не оплошать при воплощении —

Не из простых задача, право,

Но грешник заслужил прощение,

Когда алмазу стал оправой…

Лет несколько назад я бы ему объявила с веселым ржанием, что хоть анестезиолог  он по отзывам классный, и препод несомненно недурной, но поэт слабоватый: метафоры, увы, банальны до стертости. Но теперь взглянула с благодарностью (за то, что обозвали алмазом — меня), глаза опустила скромно. И даже покраснеть удалось — от сдерживаемого смеха, а получилось — будто бы от смущения… Боже мой! На что готова  женщина, охмуряя! Кстати, свои-то стихи я ему не читала: чтоб натуру мою случайно не вычислил.

Макс говорил, что мечтает иметь ребенка. Сына. С такими же глазами нежной лани (кошмарики!), как у меня, но при этом похожего на него — высокого, белокожего, светловолосого, тонкого, но не слабого, а ловкого и сильного «как ствол молодого дерева»… В общем, запроектировал, дело было только за моим согласием — проект   одобрить, принять, под сердцем выносить, выпустить в жизнь. И стал на меня накатывать странный страх: а ну как я проект этот запорю? Вдруг глаза получатся как у Макса, а волосы — как мои? А если вообще получится девочка? Я же, извините, не кооцереегор! И если не то получится, что хотелось, он что тогда, мне скажет «рожай обратно»  и пойдет искать озерную гладь, себе не позволяющую своеволия? Помучилась я так с месяц и, плюнув, перестала себя ломать. Скажет Макс глупость с претензией на изысканность — хохочу. Скучно с ним становится — зеваю. Хочется мне с ним целоваться — не жду, пока дозреет, а в охапку сгребаю и целую сама. Ну и все такое. Он был шокирован. Он пытался делать мне замечания, типа меня воспитывать — я смеялась… Так и сошли на нет наши отношения.

            … А недавно в тот роддом, где работаю, устроился новый врач. Хирург. Веселый и громогласный. Меня увидел — я по лестнице спускалась со второго этажа, а он на первом стоял — сразу сделал стойку и загудел на всю больницу как паровоз:

— Вот это я понимаю — вот это да! Когда младенец, родившись, такое видит — так это ж хочется жить!

И я расхохоталась, и он за мной…

… Пришла после очередного свидания с моим хирургом домой в некоторой задумчивости: всего-то месяц встречаемся, а он уже мне предложение сделал… Гляжу — на спинке кресла свадебное платье точь-в-точь моего размера с золотистой вышивкой: подсолнухи! Красота неземная. Каринка объясняет, нос задрав:

— Я послание слышала в голове: это от моей космической мамы земной моей маме подарок! А вышивка — она как-то называется… Во, точно: «ловко льющийся солнечный свет»!

Знак. Благословили кооцереегоры.