Влада ЛАДНАЯ (г. Железнодорожный, Московской обл.) ПИСЬМО СТАЛИНУ

Пусть воцарится справедливость,

даже если мир перевернётся.

Английская пословица

На этом я и попалась.

На растоптанной справедливости.

А иначе я, дочь поэтессы-шестидесятницы, разве пала бы так низко!

Мать моя до сих пор из-за моей выходки в гробу, верно, переворачивается.

Разве я стала бы маму разочаровывать, если б жизнь не загнала в угол!

Эх, шестидесятые, шестидесятые… Запах свободы и стихов. Мужчины, элегантные как Джеймс Бонд. Женщины, упоительно ококошанеленные. Никакой тебе мясистости свинарок соцарта, никаких молотобойцев и ухарей с кайлом. Брюки дудочкой, маленькое чёрное платье.

Политех, сотрясаемый Вознесенским и Ахмадулиной, Евтушенко и Рождественским. «Летят журавли», «Бриллиантовая рука». Театр на Таганке. Высоцкий!

Люди впервые после сорокалетнего перерыва получили возможность быть не производственной единицей, не носителем классовой ненависти. А человеком. И иногда милосердным. Мужчиной и Женщиной. И делать детей не только на пушечное мясо и чтоб было кому у станков стоять, но и просто так. И даже заниматься Этим вообще не для продолжения рода. А иногда и для собственного удовольствия.

А эти кухонные посиделки! Тайком — преступление века! — читаемые Ахматова и Булгаков. Выброшенные комоды красного дерева и слоники: мещанство! Жидконогие кушетки и креслица, казавшиеся верхом интерьерного совершенства. Молодая мама, похожая на Одри Хэпбёрн, взахлёб декламирующая вирши-самостроки. Салаты в тазиках. Пустые бутылки из-под мартини и кока-колы на буфете: предмет гордости и лучшее украшение квартиры.

Я в углу с гэдээровской куклой. На трюмо — настоящее чудо: флакончик французских духов. Всеобщее ожидание какой-то новой, удивительной жизни. То ли коммунизма. То ли переезда в Нью-Йорк.

Рецепт абсолютного счастья.

Много ли нам надо.

И, конечно же, самый главный постулат, символ веры: Сталин — чудовище! Он хуже Гитлера.

Наивность сытых интеллигентов.

Кто бы знал, где все эти святыни и принципы окажутся в девяностые…

Какими плюшевыми мишками покажутся из девяностых с их переделом собственности все чудовища былой эпохи.

Все хотели свободы и колбасы. И второе принимали за первое.

Бойтесь желаний, они иногда сбываются.

Все радости демократии привалили сразу. Сначала очереди, шестнадцать раз обвивавшие земной шар по экватору. Потом жизнь на четыре доллара в месяц. Денежные реформы. Обмены купюр. Издевательства с ваучерами.

Да не это страшно.

Унижения. Мы перестали считаться людьми. И даже производственными единицами: промышленность-то развалили. Кому ж нужны стахановцы, покорители плана. За мёд сейчас показалось бы отношение ко мне как к рабочему винтику механизма государства. А ко мне относились как к пустому месту. Нет, как к таракану, которого надо вывести дустом.

Но пока я была молодая и здоровая, как-то выживала.

Да, натерпелась. Один начальник лез под юбку. Другой ругался матом как портовый грузчик. Третий, лучший из них, заставил работать в две смены. Все сверхурочные честно оплатил. Но вы когда-нибудь вкалывали по шестнадцать часов без выходных — лет десять подряд?

Но как-то выкручивалась, концы с концами сводила.

А тут охнуть не успела, как состарилась в боях за кусок хлеба. А как состарилась — так и расхворалась.

И тогда меня выкинули с работы.

А кому я нужна после пятидесяти?

Пенсии нет — не выслужила. На работу никто не берёт. Накоплений — ноль. Продать — и то нечего. Ничего не нажила. И близких никого не осталось. Всех унесла шоковая терапия. Когда-то в каждой семье была жертва Великой Отечественной. А сейчас в каждой семье — жертва демократии.

Кто от Чернобыля. Кто от чеченских войн. Кто от водки. Кто пал от разгула преступности. Молодое поколение выкосили наркотики. Остальных добили кризис, инфаркт от работы на износ и рак от распятой экологии.

Тут я взвыла.

И всех знакомых обзвонила — нет работы. И свечку Богу ставила. Не услышал меня, многогрешную.

Назанимала у соседей. Отдавать нечем. По второму кругу пошла.

Куда податься бедному Макару?

Осталось только продать почку.

Понимаете, меня никто не продавал на органы.

Всё гуманно.

Я сама, сама себя готова была продать.

В четырёх стенах сидеть — удавиться можно.

Стала гулять по городу.

Город был жестоко разобщён с самим собой. Он был похож на жертву генетических экспериментов. На человека, которому на лицо вживили нос тапира, из-под мышки у него растёт павлиний хвост, а из живота — голова дракона на длинной жирафьей шее, и этой шеей человек обматывается, как бинтом.

Так неудачно здесь соединяли несоединимое. Дворянские гнёзда с промзонами. Православные храмы с пивнушками. Миллиардные небоскрёбы с руинами.

В этом городе, чужом самому себе, и каждый житель чужд себе самому.

Как меня занесло в парк скульптур свергнутых вождей, я и не упомню.

Город и здесь остался верен себе. Более неподходящее место трудно было отыскать.

Статуи Дзержинского, Ленина и Сталина распихали по детской площадке.

Темнело. И отвергнутые историей фигуры с отбитыми а-ля Венера Милосская руками, с выкорчеванными головами смотрелись жутко. Как музей жертв маньяка. Подходяще для детского окружения. Как будто кто-то подкинул подрастающему поколению наглядное пособие как стать Чикатило.

Тьма сгустилась окончательно. Только луна пронизывала даже камень насквозь своим исступлённым светом. Всё стало ещё фантасмагоричнее. Капище языческих идолов.

Следы вандалов не умаляли мощи осмеянных кумиров. Скорее вызывали сочувствие.

И ни души.

Рядом с ними и безобидные детские развлечения казались чем-то мистическим. Словно колесо обозрения вскрыло свою истинную сущность: быть колесом судьбы, рока. А славные белые карусельные лошадки, расписанные цветами и бабочками, на поверку выходили конями бледными, несущими весть о конце мира.

Здесь было так потусторонне. Древнее святилище. Пещерный культ.

Верующих не осталось. Но забытые боги не умерли. Они ждали.

И я вдруг поняла — чего.

Просьб. Молений. Обращений трудящихся.

Не знаю, как мне это стукнуло в голову, но я суетливо выгребла из сумочки блокнотик и ручку и спешно накарябала цидулю, вырвала листочек и подсунула его в сапог Сталина.

Я ничего не просила. Просто рассказала свою историю.

Наверное, так и бывает. Когда человека никто не слышит во всей вселенной, он начинает писать письма Деду Морозу.

А если уже не верит в Деда Мороза, — выброшенным на помойку обломкам. Видимо, они более отзывчивы, чем наше государство.

«А что, — убеждала я себя, унося оттуда ноги на максимальной скорости и боясь оглянуться. — Может Сталин вовсе и не чудовище. А Дон Кихот, боровшийся со злом в виде ветряных мельниц. Безумный, как и положено Дон Кихоту. Но он же всё равно положительный литературный герой. Просто трагичен в своей слепоте. В конце концов, кто лучше него защищал интересы «маленького человека»? Никто.

Кто оказался самым грандиозным бессребреником? Ушёл из жизни, нажив только комплект сменной одежды и коллекцию пластинок.

Меньше, чем у меня, нищебродки.

При его-то, вождя, возможностях!

Вдруг Бог ему за бескорыстие после смерти такое поручение дал: стать заступником обездоленных, ангелом мести. Каковым он был и при жизни. Осталось только продолжить начатое».

Мама мне, конечно, такого предательства бы не простила.

Но ведь она не знала, что такое кризис и безработица.

Ночью я впервые спала спокойно, как будто всучила свою судьбу в хорошие руки.

А первое, что услышала утром — телефонный звонок. Звонили с работы. Выяснилось, что директора арестовали за взяточничество. А меня как незаконно уволенную вернули на прежнее место.

Так и пошло.

Я уж конечно раззвонила всем о таком казусе.

            У соседки крыша текла лет пять. Никакие жалобы, никакие письма в редакцию не помогли?

Наведаться на детскую площадку. И вскоре начальнику жилконторы свалился на голову кирпич.

У ветерана войны в соседнем дворе украли пенсионные надбавки, и даже обращение в суд не вернуло их?

Записку в сапожок. И заведующая собесом поскользнулась на ровном месте и прочно уселась в инвалидное кресло.

Женщина рассказала, что ей, несмотря на почти полную слепоту, открыто сказали, что пенсию по инвалидности не дадут, если не заплатит шестьдесят тысяч.

Поставить в известность ангела мести. И главврач больницы вкупе с руководителем ВТЭК попали в аварию. Оба насмерть.

Когда я через месяц заявилась и сама, чтобы осудить некачественную работу транспортников, пробиться к статуе было невозможно. Очередь начиналась где-то за Уралом. Слухом земля в России полнится.

Но постепенно жить действительно стало лучше, стало веселее.

Обнаглевшие взяточники попритихли, и кое-где уже можно было добиться правды-матки. Воздух стал чище. Гололёд на улице посыпали реагентами. Взлёт цен в стратосферу приостановился. На пенсию уже можно было недурно прожить.

Мы опять поверили, что мы — полноценные граждане, а не надоевшие приживалы, которых надо извести любым способом, хоть чёрной порчей.

И вот когда я в очередной раз отправилась на промысел, я решила прийти попозже, чтобы народу было поменьше.

Луна светила снова зверски. Казалось, её свет разъедает всё, что заливает, как соляная кислота.

У статуи уже никого не было. Зато сапог был переполнен. Когда я попыталась пристроить туда свою писульку, чужие бумажки посыпались на землю.

Я подобрала их и старательно утрамбовала в сапог. Пока я с ними возюкалась, одна из них нечаянно развернулась у меня в руках.

В оголтелом свете луны я прочла жалобу на меня. Я по утрам кормлю голубей. А они у просительницы, видите ли, весь подоконник засрали. Она просила меня призвать к ответу.

В траве валялся прут от арматуры. Я подняла его и замахнулась на статую, чтобы разбить её на мелкие кусочки.

И опустила руку.

А потом что?

Опять продавать себя на органы?

Так я стояла с прутом в руке и ни на что не могла решиться.

Конь бледный, весь в цветах и ярких бабочках, исподтишка сиял.

Светало…