Ю. ГЕЛЬМАН

СЕРДЦУ НЕ ПРИКАЖЕШЬ

— Знаете, меня не покидает ощущение, что я вас где-то видел.

— Это не мудрено, я — публичный человек.

— Выпьете со мной?

— Только с одним условием.

— Интересно, с каким?

— Потом я угощу вас.

— Идет.

* * *

— Лиз, так не может больше продолжаться! Я не в силах видеть, как ты мучаешься!

— Если бы ты был кардиологом… Поверь, я не сомневалась бы ни секунды…

— Но Гектор мой лучший друг, к тому же, его репутация…

— Джон, я просто боюсь. Элементарно боюсь! Ты меня понимаешь?

— Понимаю, Лиз. Понимаю, как никто другой. Мои клиенты тоже боятся. Я тысячу раз слышал это как от женщин, так и от мужчин…

— Но ты делаешь им лицо, а не меняешь сердце!

— Именно поэтому я и хочу, чтобы операцию тебе сделал Гектор. Он — лучший в своей профессии.

— Я знаю.

— Стало быть, ты согласна?

— Разве я так сказала?

— Сейчас самое время, Лиз. Посмотри в окно: середина осени, мягкая погода. Не тот изнурительный летний зной. И не те ужасные январские ветры, когда на улицу не выйти. А сейчас мы будем гулять в парке, подставлять лица бархатному солнцу. Будем снова радоваться жизни, Лиз…

— А если я не проснусь?.. Джон, ты подумал об этом?

— Ты очень мнительна, Лиз. Не нужно было смотреть ту идиотскую передачу. У Гектора просыпаются все! И потом живут все. Долго живут, я говорил с ним. Хочешь, я достану тебе полную статистику? Мне не откажут. Это закрытая информация, но я знаю, что мне не откажут…

— Не нужно, Джон. Я думаю о другом.

— Позволь узнать, о чем?

Лиз задумалась. Джон смотрел на ее одухотворенное лицо, понимая, что тревожить жену лишними вопросами не стоит. Она сама вернется к разговору, когда посчитает это нужным.

Любимая женщина. Всегда желанная. Умная. Он просто не потерпел бы рядом с собой пустую смазливую куклу. Их столько вокруг! Нет, она очень умная, очень. Начитанная, тонкая, эрудированная. Сама пишет — да еще как! Придумывает острые жизненные ситуации и копается в них, мастерски увлекая в самую глубину миллионы своих читателей.

И этот носик. Удивительно правильной формы с остреньким кончиком — ничего ни убавить ни прибавить. На взгляд профессионала. И подбородок. И лоб. И стрижка «каре», придающая всему ее облику мальчишеский озорной вид. И глаза. Особенно глаза! Темная их глубина — как два осколка Вселенной.

Любимая женщина. Как там говорили в старину? Бальзаковский возраст… Самый прекрасный возраст. Пусть кто-то попробует оспорить.

И шестнадцать лет вместе. И ни капельки не остывшие чувства, а даже наоборот. Особенно теперь. Надо же, как распорядилась судьба! Именно так. Почему так?

— Наверное, я скажу после… когда всё случится. Хорошо? Ты не будешь настаивать?

— Следует понимать, что ты только что согласилась?

— Да. Но согласилась только умом, а не тем органом, который вы собираетесь мне поменять…

— Красавица моя, ты прекрасна! Я немедленно звоню Гектору!

* * *

Тихая, скользящая мимо слуха музыка и приглушенный свет. Притягательное сочетание. И небольшой уютный зал в светло-коричневых тонах: с круглыми столиками, без вычурных элементов интерьера. Наполовину заполненный в дневное время. Здесь хотелось просто посидеть за чашкой кофе, поразмышлять о бренности бытия… И не смотреть бейсбол по висящему под потолком «ящику». И не спорить о политике со случайным соседом по барной стойке. И вообще не спорить. Ни с кем и ни о чем. Будто здесь замедлялось время, будто делало передышку.

Окраина мегаполиса — и ухоженный парк рядом. Роскошный даже в начале весны. Островок неиспорченной природы, выброшенный бетонно-стеклянным городом за черту шума и смога. С величественными дубами и кленами. С большим овальным прудом цвета отраженного неба, по зеркальной поверхности которого неторопливо скользили непуганые утки. И конный экипаж, стилизованный под далекий восемнадцатый век. И современный кучер — худощавый парень в длинном сером плаще, из-под которого выглядывали джинсы, — с напускной вальяжностью катал желающих вокруг пруда по утоптанной желтой песчаной дорожке. Пара холеных лошадей с лоснящимися гнедыми спинами каждые четверть часа мелькала в окне бара. По их размеренному шагу можно было отсчитывать время.

Профессор Джон Торндайк приходил сюда все чаще. Особенно в последние несколько месяцев. Когда-то он впервые привел сюда Лиз. Ей было всего двадцать два, но в престижном издательстве «Космос» уже готовился к выходу первый ее роман. Джон еще не знал этого, в метро ему просто понравилась девушка, и он пригласил ее выпить чашку кофе и поболтать.

А ему было уже тридцать. Подающий большие надежды пластический хирург, ученик знаменитого на весь мир профессора Толбота. Через несколько лет он сам станет профессором, после смерти учителя возглавит его клинику. А Лиз в эти же несколько лет напишет еще три романа и ворвется в число самых востребованных в мире авторов…

— Так давайте же познакомимся. Мне кажется, вам нужен собеседник.

— Да, вы правы, — устало ответил Джон. — Мне действительно не с кем поговорить.

— Вы одиноки?

— Нет, я живу в счастливом браке уже шестнадцать лет. Меня зовут Джон Торндайк, я пластический хирург. А моя жена — Лиз Аддерли.

— Та самая Лиз Аддерли?! Это не совпадение? Писательница, которую читает сейчас вся Америка? Весь мир читает!

— Да, она очень знаменита. Знаете, пусть это звучит несколько странно, но я горжусь своей женой. Впрочем, как и она мною.

— По всему видать, вы — счастливая пара.

— Когда-то была… — Джон отвернулся, посмотрел в окно. — Впрочем, всё относительно…

— Выпьем? — через полминуты предложил собеседник. — Меня зовут Карл Бруно.

— А-а, так вот почему ваше лицо показалось мне знакомым! Вы тот самый Карл Бруно, который несколько лет назад имел восемь аншлагов подряд в «Мэдисон»!

— Да это уже давняя история.

Они заказали коньяк, неторопливо пригубили тонкое стекло бокалов — почти синхронно. И несколько минут сидели молча, прислушиваясь к тому, как искристое тепло растекается во все уголки тела. Сидели, искоса поглядывая друг на друга.

— Ваша музыка завораживает, — произнес наконец Джон.

— Вы в самом деле так считаете? Без лести?

— В самом деле. Мы с Лиз старались не пропускать ваших концертов.

— Я давно уже не выступаю и практически ничего нового не пишу.

Джон посмотрел на знаменитого композитора с некоторым сочувствием. В глазах Карла Бруно мелькнула затаенная грусть.

— Мне кажется, вы тоже нуждаетесь в собеседнике, — сказал хирург.

— Я никогда не искал его специально, — ответил пианист. — Мало кому может быть интересна, а тем более понятна моя история.

— Тогда еще выпьем, — сказал Джон. — И поплачемся друг другу.

* * *

— Ну, как ты?

— Еще не знаю, — вяло ответила Лиз.

Она лежала на высокой кровати, выпростав руки поверх одеяла. К левой была подключена капельная система, к вискам приклеены несколько проводков. Тихо стрекотал самописец кардиографа. По монитору неторопливо ползли многочисленные зигзаги и пунктиры.

Джону казалось, что его любимая женщина вдруг стала меньше ростом. Под одеялом она будто была короче, чем должна быть. Эта мысль как-то застряла в голове, смутила профессора, и ему вдруг захотелось приподнять одеяло и заглянуть под него.

— Ты что-нибудь чувствуешь? — с нежностью спросил он, пряча в своих руках и едва пожимая ее прохладную правую ладонь.

— Ничего плохого.

— Помнишь, как ты боялась?

— Помню.

— Гектор сказал, что через неделю отпустит тебя домой.

— Я хочу уже сейчас.

— Сейчас нельзя. Они должны убедиться, что всё работает как надо.

— Я понимаю.

— Ты еще очень слаба. А мне не терпится задать тебе несколько вопросов.

— Задавай. Я отвечу. Только не уходи, пожалуйста.

— Я буду с тобой столько, сколько мне разрешат. Здесь хорошая столовая, я потом пообедаю в ней.

— А мне совсем не хочется кушать.

— Наверное, так и должно быть. Тебе вводят глюкозу и еще что-то.

— Да, я знаю. Так что ты хотел спросить?

— Прости… Я хотел, чтобы ты рассказала мне, что чувствовала… там…

* * *

— Четыре месяца назад моей жене вживили искусственное сердце, — сказал Джон.

Карл Бруно вздрогнул и как-то странно посмотрел на профессора. Тот не заметил оживления собеседника.

— Операцию делал Гектор Трюдо, мой давний друг. Всё прошло удачно, как и должно быть. Вы когда-нибудь слышали о кардиохирурге Трюдо?

— Да, конечно.

— Когда-то мы учились вместе, правда, на различных специальностях. Я на кафедре пластики лица, он на кафедре кардиологии.

— Чужие привилегии… — задумчиво произнес Карл Бруно.

— Вы о чем?

— Простите, но изменять внешность человека, тем более лишать его данного природой сердца — привилегия Господа… Тем самым вы вторгаетесь в божественное начало природы…

— А если это лицо доставляло его владельцу исключительные неудобства? Если природа допустила нелепую ошибку? Так бывает, согласитесь. Но каждому ведь хочется быть привлекательным. И я, в силу своих знаний и умений, помогаю людям в этом.

— Вы — в меньшей степени, — согласился музыкант. — Но пересадка сердца…

— Ей всего лишь тридцать восемь! — воскликнул Джон. — Самая середина жизни, как физиологической, так и творческой. А по заключению врачей Лиз оставалось месяцев девять-десять. Врожденный порок митрального клапана стал все больше досаждать ей. Вы считаете, что ее не нужно было спасать?

— Я ничего не считаю в вашем конкретном случае, — ответил Карл. — Я рассуждаю вообще о проблеме.

— Такое впечатление, что она вам близка.

— Представьте себе.

— Каким же образом?

— У меня тоже искусственное сердце.

— Вот так да! Сегодня вечер неожиданностей. Сначала я знакомлюсь со знаменитым композитором, а потом узнаю, что у него, так же как у моей жены — искусственное сердце. И вас оперировал Гектор?

— Кто же еще?

— Давно?

— Четыре года назад.

— Так у вас уже стаж, голубчик!

— Вот именно.

— Это просто удивительно. Расскажите мне свою историю.

— Нет, профессор, сначала я бы хотел послушать вас.

— Хорошо, я расскажу вам, что меня беспокоит. Но знаете, надоело сидеть здесь. Не желаете ли прогуляться?

— Охотно.

* * *

— Я видела темный коридор. Наверное, это был туннель. Я будто парила в воздухе, но не летела куда-то стремглав, а неспешно перемещалась по этому коридору.

— Он был прямоугольным или каким?

— Знаешь, он был как фюзеляж самолета — круглый и длинный, а справа и слева то и дело мелькали пятна света, как будто в иллюминаторах. Но я знала, что заглядывать в них нельзя.

— Почему ты знала?

— Не могу сказать. Знала и всё.

— А что дальше?

— Я плыла вперед. Там было много звуков. Там был голос моей матери…

— Но ты не могла его узнавать, ведь твоя мать умерла, когда рожала тебя.

— И ты считаешь, что я его никогда не слышала? А девять месяцев до родов? Джон, это точно был голос матери. Я уверена… Я не могла ошибиться…

— И ты увиделась с ней?!

— Нет. Она была недостижима. Как и другие люди.

— Твои знакомые?

— Далеко не все. Лишь некоторые. Я тоже узнавала их по голосам.

— И ты кого-то видела?

— Никого. Мне сказали, что туда нельзя.

— Куда нельзя и кто сказал?

— Не знаю. Наверное, это был ангел. Он сопровождал меня все время. Он был как сияние. Такое белое матовое сияние. Без туловища и без лица. От него исходило тепло и доброта. Он сказал… он дал понять, что мне еще рано знать, что там — впереди…

— Конечно, Лиз! Ты ведь не умерла, ты просто находилась в состоянии глубокого сна и должна была обязательно проснуться.

— Наверное.

— А там холодно?

— Мне было хорошо и комфортно. Еще там была музыка.

— Музыка? Какая?

— Не знаю. Такая… космическая… Как у Дидье Маруани сто лет назад. Как у Карла Бруно. Помнишь, мы ходили на его концерты?

— Помню. А что было дальше?

— Ветер. Теплый ветер. Такой легкий бриз. Он понес меня куда-то вдаль. Уже не было коридора со светящимися окнами, было бескрайнее синее небо вокруг, такое синее, просто сказочной синевы. С удивительно яркими звездами. Они были неподвижны в своем величии. Они казались гордыми и неприступными. А впереди, очень далеко мелькали какие-то бледные огоньки. Я понимала, что это души людей. Они стремились в одну сторону нестройным, но сплошным потоком. Мне было не по пути с ними.

— Это и понятно: ты должна была вернуться.

— Да, Джон, я знала, что ты ждешь меня здесь…

* * *

— Понимаете, однажды она сказала мне, что больше ничего не напишет…

— Почему?

Они остановились у края пруда. Две утки заметили это и, думая, что их сейчас будут кормить, устремились к людям, оставляя на темной воде позади себя легкие треугольники расходящихся волн.

— Я тоже спросил, почему. Сначала Лиз не ответила. Мне показалось, что она просто ушла в себя. Я много раз наблюдал за ней, и я хорошо знаю эти моменты. Так, отрешившись от всего, она обдумывает свои будущие книги. В ее голове рождаются новые замыслы, и Лиз для каждого определяет его место. Ей нельзя мешать в такие минуты.

— Творческому человеку вообще нельзя мешать, — согласился Карл Бруно. — Особенно в моменты вдохновения. Их так немного бывает… Уж я-то знаю…

— Да, конечно. Я и не настаивал на немедленном ответе. Лиз сказала мне эти страшные слова гораздо позднее…

— Страшные слова?

— Да. Страшные для меня. Для нас…

Джон замолчал. Было видно, что воспоминания и сама беседа доставляют ему неприятные ощущения. Он повернулся и тронулся с места. Через мгновение Карл Бруно шагнул следом.

— Она вернулась к этому разговору через несколько дней, через неделю, наверное. Потом я понял: она просто ждала, она проверяла свои подозрения.

— Подозрения?

— Да. Однажды за ужином Лиз спросила, помню ли я о том, что она обещала мне рассказать о своих опасениях. Обещала рассказать после операции. Я, конечно же, помнил. И вот она говорит: «Джон, я хочу, чтобы ты прочитал мой новый роман. Он, правда, еще не закончен. Однако мне очень хочется, чтобы ты прочитал хотя бы то, что написано». Знаете, Карл, такого у нас еще никогда не было. Я действительно становился первым читателем Лиз, и это вполне понятно. И я всегда гордился своей особой миссией. Но до сих пор я читал законченные произведения. А тут вдруг это предложение… Мне сразу показалось, что здесь что-то не так…

— Может быть, вы сгущаете краски? — осторожно спросил Карл Бруно.

— Я был бы рад, если бы именно так оказалось, — ответил Джон Торндайк, останавливаясь и поворачиваясь к собеседнику. — Я прочитал роман. Вернее, ту его часть, что была к тому времени написана. Около ста шестидесяти страниц. Это была трогательная история о любви двух людей среднего возраста, людей творческих и ранимых. Это была история людей, которым Господь почему-то не дал счастья стать родителями и которые не обозлились на жизнь, не сломались, а всю свою нерастраченную любовь обратили друг на друга. Это была история людей, которые тревожились от случайного неровного дыхания друг друга, от едва заметной гримасы, связанной с каким-то недомоганием. Знаете, когда чужая боль становится твоей собственной… Это был роман о нас…

— Я понял это с первых ваших слов.

— Она начала его писать, когда узнала, что ей нужна операция…

— И вы нашли в нем ответы, которые искали?

— Нет, я нашел еще больше вопросов.

— И вы сказали ей об этом?

— Я спросил, почему она так поступила — дала мне читать незавершенную вещь.

— И в ответ прозвучали те страшные слова?

— Да. Она сказала, что перестала любить…

— Вас?

— Вообще любить. И меня в частности…

Джон посмотрел на собеседника: понимает ли. И убедился — понимает.

— Вы улавливаете связь? — спросил он на всякий случай.

— К сожалению, даже очень хорошо улавливаю. Мало того, я сам могу вам кое-что объяснить…

* * *

— Теперь ты понимаешь, что́ меня так тревожило накануне операции?

— Ты хочешь сказать, что написала пророческую вещь? — ответил Джон, с тревогой и сочувствием глядя на жену. — Ты спрогнозировала то, что с тобой случилось?

— Получается так.

— По сути, ты написала для себя программу, которую установила в своем мозгу. Но мы пошли на вживление искусственного сердца для того, чтобы сохранить тебе жизнь, продлить ее на несколько десятилетий. А вместо этого получили сбой, на который ты сама себя настроила.

— Нет, Джон, ты все-таки не понимаешь, — с грустью сказала Лиз. — Кусок биопластика, начиненный электроникой, действительно продлевает жизнь, но он не способен рождать искренние чувства. Я долго ждала, я прислушивалась к себе, я пыталась понять свою новую природу.

— Почему новую? Ты ведь осталась прежней — прекрасной женщиной, талантливым писателем, моей любимой женой!

— Мне уже никогда не стать прежней, Джон. Сердце, в котором так долго жила любовь, умертвили гениальные руки Гектора Трюдо. Я искала в себе чувства, Джон. Но кроме благодарности за сохраненную жизнь не нашла ничего. Кроме многолетней необходимости быть рядом с тобой. Кроме привычки спрашивать о твоих делах и рассказывать о своих. Кроме обязанности завтракать на одной кухне и спать в одной постели. Но мне этого мало! Я не чувствую главного — любви, которая была между нами раньше. Своей любви не чувствую… Своей…

— Почему? Этого не может быть! Я, напротив, люблю тебя еще сильнее! Я будто влюбился в тебя заново, Лиз! Ты стала для меня еще дороже!..

— Ты прочитал главы моего романа, и теперь ты говоришь, как его герой…

— Да, ты предвидела, что так будет! Или нет, ты просто вбила себе в голову этот литературный ход, этот поворот сюжета, и теперь не можешь от него отступить! Лиз, дорогая моя, опомнись! Возвращайся из виртуальной реальности ко мне, возвращайся в жизнь!

— Дорогой, я не могу себя заставить. Поверь, я искренне хочу этого, но у меня ничего не выходит…

— Это нонсенс, Лиз!

— Нет, Джон, это приговор…

* * *

— Мне повезло больше, чем вашей Лиз, — задумчиво сказал Карл Бруно. — У меня никогда не было жены, то есть постоянной женщины, с которой бы я связывал свою судьбу. Были разные временные, дававшие новые ощущения. Но я на длительный срок ни к кому не привязывался, никого не впускал в свое сердце навсегда. Чувство влюбленности, так необходимое творческому человеку, никогда не перерастало во мне в любовь, тем более в преданность. Но когда это случилось… я имею в виду пересадку сердца… замену сердца…

— Простите, у вас были серьезные проблемы?

— У меня был сумасшедший график жизни, в котором совсем не находилось времени для собственного здоровья. Я просто загнал себя в угол. И когда встал вопрос об операции, я ни секунды не сомневался в ее необходимости. Тем более, что за дело брался сам Гектор Трюдо. И вот тут была моя главная ошибка.

— Что вы имеете в виду?

— Видите ли, Джон, я очень хорошо понимаю вашу жену. Она сказала, что больше никогда ничего не напишет. Она уже разобралась в себе, она поняла, что без любви не в состоянии творить. Нет конечно, она еще может писать романы, как и я могу писать музыку. Но это уже будет не то, что было раньше: не тот накал, не те эмоции. Просто механическое мастерство — без утонченности, без глубины… Музыка и слово — это два способа прикоснуться к вечности, две возможности на равных говорить с Богом. Мне самому тоже понадобилось несколько месяцев, чтобы понять это. Мое новое сердце перестало излучать чувства, перестало улавливать ответные. Оно работало и продолжает работать как безупречные атомные часы, но оно не вырабатывает любви, оно потеряло связь с космосом, из которого раньше я черпал вдохновение. Вы заметили, что я не выступаю уже четыре года? Что нет моих концертов, из динамиков не звучат мои новые мелодии. Заметили? Я просто перестал их писать. Вместе с удалением родного живого сердца и вживлением искусственного во мне умер композитор, во мне умерло творчество. И с вашей женой, как это ни печально, произошло то же самое…

— Но я делаю всё возможное, чтобы вернуть Лиз к прежней жизни!

— Сердцу не прикажешь, дорогой Джон, — вздохнул Карл Бруно.

— Это несправедливо!

— Это справедливо. Творческий человек должен любить сам, а не только быть любимым. Он должен быть в постоянном полете, в невесомости, если хотите. И как только он лишается своего главного движителя, в нем угасает этот совершенно неописуемый, необъяснимый, колдовской огонь созидания, а сам он умирает для общества, для цивилизации. Представьте, сколько в истории человечества есть тому примеров!

— И что же, по-вашему, с этим делать?

— Вы думаете, я это знаю? — с иронией спросил Карл Бруно. — Впрочем… Людям творческой профессии я бы не стал делать подобные операции на сердце. Они продлевают им жизнь, но обрекают душу на вечные муки…

— По-вашему, пусть умирают физически? В расцвете лет и таланта?

— А хоть бы и так! Умереть на взлёте — это ведь так красиво! Это надолго оставляет о себе память…

— А почему же вы сами мучаетесь несколько лет? Живете с этим пониманием и не делаете ничего, чтобы изменить свою жизнь.

— В смысле уйти из нее?

Джон неопределенно пожал плечами и отвернулся.

— Наверное, я жил все эти годы для того, чтобы вот сегодня встретиться с вами и поделиться своими мыслями, — сказал Карл Бруно. — Во всяком случае, представьте, я чувствую от этого удовлетворение…

— Очень остроумно. Не кощунствуйте, прошу вас.

— А кстати, о чем была последняя из написанных вашей женой глава? Ну, того незаконченного романа…

Джон задумался, будто вспоминая. Потом побледнел и, медленно повернув голову, уставился на Карла Бруно. Он хотел что-то ответить, но вдруг проснулся его мобильный.

«Джон Торндайк?» — услышал он в трубке.

«Да, это я. Кто говорит?»

«Это лейтенант Холмс, криминальная полиция. Вы где сейчас находитесь?»

Карл Бруно напряженно смотрел на Джона, смутно догадываясь, о чем тот беседует по телефону. Через несколько секунд разговора знаменитый пластический хирург нажал кнопку отбоя и с окаменевшим лицом замер на месте. Потом повернулся к музыканту и чужим голосом произнес:

— Она написала… Она написала, что нашла в столе мужа пистолет…

Николаев. 2016 г.