Ольга ЧУБАРОВА

Очень странная история

В одном портовом городе в начале двадцатого века жил человек. Город был пыльным и грязным, жил этот бедный человек в маленькой квартирке в полуподвале и зарабатывал магией, делом, прямо скажем, не слишком чистым. Правда, был он еще и лекарем, и бегали к нему чаще за лекарствами от кашля и болей в желудке, чем за приворотным зельем и ворожбой. Яды делать и порчу наводить он отказывался наотрез, за что соседи его обвиняли в глупости, ибо за яды и порчу платили лучше. Была у этого мага еще одна странность, правило нерушимое, которого он придерживался всю жизнь: не садиться на стул до пяти часов вечера.

Годы шли, и лекарь все больше старел. Устав, иногда позволял он себе присесть на краешек табурета — ну, только если было начало пятого. А в другое, более раннее время пристраивался на столе или подоконнике. Но на единственный свой старенький стул до пяти не садился.

Приятели мага — гробовщик и аптекарь, жившие неподалёку — много раз задавали вопрос: «Почему?» Но в ответ на этот вопрос, произнесенный на разные лады: то всерьез, то с насмешкой, а то и с возмущением, будь то в трезвой беседе или во время попойки, лекарь только быстро мотал головой — так, что его редкая козлиная бородка болталась как мочалка в разные стороны, и твердо отвечал:

— Невозможно, как невозможно в полдень светить луне!

И вот однажды гробовщик и аптекарь, сговорившись, напоили старого лекаря так, что тот не мог стоять на ногах, и силой в три часа дня усадили его на стул и привязали — накрепко — к стулу верёвками. Маг протрезвел мгновенно, он бился, кричал, умолял развязать его — бесполезно. Пытаясь вырваться, раскачивал лекарь стул, но аптекарь крепко держал его... Через какое-то время маг утих, глубоко вздохнул, в глазах его засветилась какая-то дикая радость, он прошептал: «Свободен!» — и умер.

Друзья его оплакивали искренне, и в смерти лекаря винили себя — однако наказаны за свою глупость не были, потому как дочка местного полицейского собиралась замуж за сына аптекаря, и темное дело по-родственному замяли.

Через три года после описанных выше событий у аптекаря родилась внучка. Девочка отличалась весёлым нравом, была трудолюбива и послушна и с раннего детства на удивление хорошо находила дорогу в запутанных улочках города. Была она бесстрашна на удивление: когда пришла война, не боялась ни бомбёжек, ни врагов, захвативших город. А однажды эта маленькая девочка — было ей тогда десять лет — спасла от расстрела группу военнопленных: просто вышла из толпы вперед и приказала вражеским солдатам прекратить. Командира перекосило от возмущения, он открыл рот... И отдал приказ не стрелять. А потом чертыхнулся, велел своим солдатам развязать пленных — и отпустить их на все четыре стороны. Этот случай стал городской легендой.

Были у девочки и другие странности. Дедушку своего, старого аптекаря, человека недалекого и нечистого на руку, она любила больше, чем мать родную, и не меньше, чем к деду, была привязана к старому гробовщику — пьянице, богохульнику и сквернослову. Еще она умела лечить — и людей, и животных — травами, заговаривать раны и гадать по руке.

Но внучка аптекаря выросла, все её известные в городе странности женихов не пугали: девушка была красива, приветлива, почти всегда весела и отличалась кроме трудолюбия замечательной практической сметкой. Замуж она вышла за молодого учителя, позже ставшего директором городской гимназии, пережила вторую страшную войну и счастливо дожила до глубокой старости. Умерла эта женщина в девяносто четыре года, окруженная детьми, внуками и правнуками, всеми уважаемая и любимая.

Разбирая вещи после ее смерти, один из внуков нашёл тоненькую тетрадь, до половины исписанную четким почерком бабушки. На самой первой странице стояла дата — «10 октября 1954 года». Бабушке тогда только-только исполнилось пятьдесят. Вот что было в записках.

«Уверенность, что смерти нет, жила во мне с детства и казалась столь естественной, что я привыкла не обращать на нее внимания, как не обращают внимания на свое здоровье идеально здоровые люди. Но те воспоминания, что приходят ко мне в последние десять дней, все-таки застали меня врасплох.

Усевшись как-то у окна, я вспомнила свое детство, рассказы любимого дедушки о странностях его друга, мага и лекаря, покаянные слезы — дедушка в смерти друга винил себя, и мои утешения. Я погрузилась в прошлое так глубоко, что увидела нашу старую улочку... И подивилась тому, что старой она не была — узкой, да, но дома ее были прекрасны, окна домов — огромны, а камень построек — светел. Я вспомнила — это было именно воспоминание, а не фантазия, — что город наш был когда-то — много веков назад — велик, и жили в нем чудесные люди... О, чудесные люди живут в нашем городе и сейчас, но выглядят эти милые люди и старыми, и усталыми, и глупости разные делают, и многие так бедны... Но раньше — припомнилось мне, — все жители нашего города были исключительно хороши собой, добродетельны, умны и веселы... А бедности почему-то попросту не было. Как и болезней, кстати... Вера в городе — тогда, давным-давно — явно не была христианской верой. Это было язычество — но какое могучее и прекрасное!

Правителя выбирали на общем собрании города — что удивительно, в те древние времена право голоса имели и женщины, — и выбор был, как правило, удачен. Знаком власти являлся золотой трон, стоявший под навесом посреди площади. А городская площадь, с трёх сторон окруженная легкими и светлыми мраморными дворцами, четвертой стороной граничила с морем. Раз в месяц от пяти до семи часов вечера (в зависимости от времени года и связанного с ним положения солнца) открывали специальное отверстие в навесе над троном, и солнечный луч играл на золотой поверхности. На трон садился правитель и смотрел на море. В тот час, что проводил правитель на троне, море — если даже до того бушевала буря — успокаивалось, солнце — даже если небо было затянуто тучами — появлялось. Самые одаренные из нас видели в это время, как скрещивались над троном два луча — золотой с неба и голубой с моря — и после этого правитель начинал говорить, отдавая важные распоряжения, а его помощники записывали каждое слово... На основании этих записей и управлялся город — из года в год, из века в век.

Но вот однажды буря, разыгравшаяся с ночи, не прекратилась к тому времени, когда правителю полагалось взойти на трон. Ни один луч солнца не пробился сквозь тяжелые тучи, и волны бросались на набережную, словно им хотелось залить всю площадь. Горожане стояли на площади подальше от моря, поближе к домам, дрожа от ветра, пряча головы под капюшонами.

Правителем в то время был Милинох. Он как обычно подошел к трону, медленно поднялся по золотым ступеням. Сел и сидел неподвижно какое-то время... Сквозь отверстие в навесе на голову правителя тонкой струйкой лилась вода. Через полчаса Милинох покачнулся, упал, его унесли — а через час узнали, что он скончался.

Траур поселился в домах горожан. Срочно был подготовлен новый правитель, человек исключительной добродетели... Но тщетно — гармония не вернулась. Солнце по-прежнему освещало город, море как и раньше было прекрасным — но очень скоро новый правитель признался, что ни Солнце, ни Море с ним не говорят. Выбрали еще одного правителя, и еще одного... Стихии молчали. Те, кто раньше слышал учителей, жаловались, что стали духовно глухими. Горожане пытались принимать решения сами, но даже самые мудрые не могли играть безошибочно на струнах Судьбы и Истории. Уже через десять лет наш город потерял свою исключительность, ввергшись в водоворот обычного земного существования — с войнами, голодом, периодами относительного процветания и вечно ощутимого упадка.

Когда перед моими глазами проходили века позора нашего города — появилась и начала нарастать головная боль. Я очень удивилась — ведь голова у меня никогда не болела, о том, что такое бывает, я знала лишь по рассказам своих пациентов. Ну, пришлось мне врачевать себя... Настой помог достаточно быстро, я захотела спать, легла, закрыла глаза... И тут же вскочила в ужасе, осознав, что тем несчастным правителем, умершим на троне, была я! Именно я! Я себя почувствовала мужчиной, и звали меня Милинох, и было мне всего двадцать восемь лет. Я был высок и статен, зеркало отражало мое лицо — доброе и властное одновременно.

Мать моя была чужеземкой. Город не был отгорожен от мира, и многие брали жен из других краёв. Обычно женщины быстро усваивали правила жизни в городе, влюблялись в этот светлый мир, купались в его лучах — и становились своими, день ото дня хорошея душою и телом. Но мама... О, мать моя обладала удивительным даром внушать любовь. Она казалась прекрасной — веселой в отдыхе, серьезной в работе, умной и снисходительной, заботливой и терпеливой... Но это всё, увы, оказалось масками, пригнанными столь искусно, что даже проницательный отец не отличил их от истинного лика женщины, покорившей его всецело. Самое печальное — мать отца не любила. Она просто хотела жить в процветающем городе — для того и разыграла любовь.

Нельзя притворяться вечно. Утвердившись в роли хозяйки дома, мать проявила свой норов во всей красе, а была она крайне эгоистична, нетерпелива и исключительно вспыльчива. Отец продолжал надеяться — но мягкость и терпение мать принимала за слабость, доброта и бескорыстие были в её глазах непростительной глупостью. В конце концов ей надоела «пресная» жизнь без сплетен, интриг и борьбы за власть. Когда мне было три года, мать бросила нас и сбежала — тайно, чем особенно оскорбила отца: если б она сказала, что хочет уехать, он конечно не стал бы ее удерживать.

Вернулась ли она в родные места или полюбила другого мужчину — я не знаю, но я вырос без матери. Мне было без неё тоскливо, но тоску мою скрашивали друзья: я с самого раннего детства умел разговаривал с духами. Меня окружали разные существа, большей частью — милые и дружелюбные. Потом ко мне стали приходить те, кого я называл «иные взрослые» — они, в отличие от эльфов, домовых и других мелких духов, были мудры и серьезны... Позже я понял, что это — учителя.

Мне объяснили, что я обладаю всеми нужными для правителя качествами. Видимо, учителя говорили это и моим согражданам — когда мне исполнилось одиннадцать лет, за мной пришли, и отец с гордостью и грустью отпустил меня в школу для тех, кому предстояло отвечать за сохранность и процветание города...

В 25 лет я стал правителем. В 26 нашел себе жену — верную и добрую подругу. А еще через два года произошла катастрофа.

Жизнь шла своим чередом, в напряжении и радости ежедневного труда, но однажды мне принесли записку. Я прочел ее когда был один — и тут же побежал по указанному адресу, ибо то была записка от матери, пропавшей много лет назад.

Надо сказать, что частная жизнь правителя ничуть не отличалась от жизни обычного горожанина. И дом мой не был больше, и слуг мне не полагалось. Однако и досугом правитель располагал по своему усмотрению — поэтому никто не обратил на меня внимания, когда я мчался сломя голову по улицам.

Дверь номера гостиницы открылась на мой стук, я вошел и оказался лицом к лицу с женщиной редкой красоты. Ей вряд ли можно было дать больше тридцати. Я узнал ее всем своим существом. Мама...

И вот мы сидели рядом, держались за руки.

— Мой обожаемый сын, — говорила мне мать. — Знаю, вижу, мой добрый мальчик, ты простил несчастную, оказавшуюся недостойной вашего рая... Нет, меня не изгоняли, я сама виновата, сама ушла, и жизнь обходилась со мной по-разному, но сейчас я больна! Страшно больна, смертельно! Мне только сорок восемь, я еще не старуха, и как я жить хочу, о, если б ты знал! Я красива — пока: еще полгода болезни, и стану страшной, как смерть. А еще через полгода — умру в мучениях... Есть лишь одно лекарство, одно верное средство. Знаю, я недостойна — согласишься ли ты?

— Говори же скорее... о, мама! Я сделаю все, что могу — и даже больше того!

— Ты должен сегодня — именно сегодня, потому что сейчас полнолуние, ровно в полночь взойти на трон, и, скрестив на себе лучи Луны и Моря, попросить о моем спасении — вот и всё!

Мне не надо было думать, правду ли она говорит — я знал, что это правда. И казалось, голоса всех духовных созданий, от самых мелких до самих Иерархов, кричали мне, что я не имею права... Но я замкнул свой слух для тех голосов. Ибо мать обнимала мои ноги, луна светила в окно и голос крови, мучительный, глубокий, словно бездонный колодец, в котором не вода, а какое-то зелье с запахом моей матери, когда-то вскормившей меня своим молоком, требовал: «Спаси, ибо дороже матери нет ничего!» И я встал, и вышел, и сделал то, о чем она просила, зная, что может серьезно пострадать город, и что меня за это ждут сотни жалких воплощений в будущем, что быть мне сумасшедшим, проституткой, нищим, пьяницей, юродивым — пока я не погибну глупо и жалко от руки одного из ближайших друзей...

Самое удивительное сейчас для меня, пишущей эти строки — что я, то есть Милинох, тот, кто воплощен был жалким магом-лекарем и погиб из-за глупой шутки моего деда, ни разу тогда, когда шел спасать свою мать, не подумал о городе, о его людях, о других матерях и их детях. Целый мир бросил под ноги женщине, которая и матерью-то достойной быть не смогла.

А впрочем, кто я такая, чтобы судить о своём — господи, неужели своём — великом и жалком прошлом? Не случайно мне так маятно в полнолуние...»

На этом записки бабушки обрывались.