Марина БАЛУЕВА

ТАИНСТВЕННЫЙ ОСТРОВ 2.0

До горизонта не видно было суши, только слепящее сверкание воды. Над головой неподвижно висела в воздухе какая-то птица. Должно быть, хищник. Далеко внизу в расщелине маленькой бухты плескались волны.

Лодка молчаливого китайца, который высадил меня пару часов назад на клочок берега под нависающими скалами и который молча указал мне на тропинку, делающую почти вертикальный подъем чуть более пологим, — эта лодка уже далеко.

Я подтянулся последний раз, сначала крепко держась за трос, затем ухватившись за ствол небольшого дерева, росшего над обрывом и вылез на горизонтальную поверхность, где можно было стать на ноги и еще раз оглядеться.

Справа от меня параллельно берегу уходила горная гряда, которая заканчивалась вдалеке группой потухших вулканов. Слева тянулся край обрыва, уходящий вниз и облысевший под воздействием ветров. Передо мной, несколько ниже, спускался в долину вечнозеленый широколиственный лес. Я видел сейчас только переплетенные кроны деревьев. Но где-то здесь должна начинаться тропинка, которая и приведет меня к месту назначения. Прежде чем отправиться сюда, я основательно изучил и карту, и аэрофотосъемку. Поэтому места казались узнаваемыми, несмотря на отсутствие фотографий. Это и прибавило уверенности.

Альпинистское снаряжение, тяжелые ботинки и камуфляжный костюм я спрятал в ветвях дерева при входе в рощу, а сам переоделся в шорты, сандалии, панаму и легкую гавайскую рубашку. Несмотря на то, что туристов на остров не пускали, и он даже охранялся со стороны пляжа, чтобы предотвратить проникновение посторонних, я надеялся затеряться среди нескольких сотен персонала, обслуживающего Лабораторию, между которых было немало людей без униформы, с фотоаппаратами для работы, а также групп, прибывавших по специальному разрешению. В кармане рубашки у меня даже лежали талончики на питание в местном ресторане и талоны на прокат гамака со спальными принадлежностями. В голове была заученная наизусть надежная легенда.

Мне нужен был этот репортаж, и он стоил риска быть выдворенным с острова на ближайшем почтовом катере. Правда, если не кривить душой, риск мог оказаться значительно более высоким. Но эти опасения основывались на слухах, а кто не рискует, тот… сами знаете… не живет, а существует. Ну, как-то так. Видимо, погоня за острыми ощущениями тоже входила для меня в число стимулов, чтобы десантироваться на этом кусочке суши.

Роща приятно поразила прохладой. Пение птиц создавало радостное приподнятое настроение. Я нацелился объективом на одну из них, размером не больше перепелки. Ее ярко-красное оперение на фоне сочной зеленой листвы обещало красивую картинку. Птица не улетала, сидя на ветке довольно близко от меня, она рассматривала меня глазом-бусинкой и дала себя снять несколько раз. Я потянулся, кажется можно было взять ее рукой, и только тогда она взлетела на ветку выше, продолжая меня разглядывать. В это время ее место заняла ярко-желтая небольшая птичка с хохолком. Птицы здесь непуганые, человека не боятся. Действительно, райский уголок.

Еще приблизительно полчаса ходьбы по полого спускающейся лесной дороге. Удалось даже напиться из придорожного родника удивительно свежей воды (я уже был в курсе, что здесь везде хорошая природная питьевая вода). Вскоре по правую руку от меня открылась удлиненная поляна на берегу бирюзового прозрачного озерца с шумящим вдали водопадом. Совсем близко от водопада располагался легкий павильон с большими застекленными окнами. На поляне было огорожено плетеной из лозы изгородью небольшое пространство с деревянным аккуратным сарайчиком. Недалеко от забора толпились люди. Человек пятьдесят или чуть более того. Многие из них были также в шортах, цветастых гавайских рубашках, майках и с фотоаппаратами. Несколько служащих Лаборатории, смуглые молодые люди в светлых льняных униформах, не подпускали толпу вплотную к решетке

Я подошел поближе и смешался с людьми, надеясь подслушать и поснимать, но то, что увидел за забором, буквально пригвоздило меня к земле.

Нет, конечно, я был готов к чему-то необычному. В конце концов, Нобелевскую премию не дают просто так. Что-то должно было за этим скрываться весомое. Но во всех отчетах, во всех пресс-релизах были сухие научные термины: «… управляемая мутация… транзитная матрица… волновой перенос… синтез белка», и всякое такое, что было весьма трудно понять человеку непосвященному. Ну, были какие-то догадки, что, судя по всему, речь идет о новом способе клонирования, но если честно, каким путем создается очередная овечка Долли — таким или иным, было не очень интересно. Главное, что это даст людям или, как в незапамятные времена говорили на родине моих дальних предков, что это даст «народному хозяйству». Собственно, за этим и послал меня сюда мой редактор Билл Хопкирк.

— Послушай, Том. Не вдаваясь во всякие материи там, это неинтересно читателям, посмотри практическую пользу, что это несет бизнесу, гражданам, какие прорывы в медицине и тому подобное. Ну и снимки, конечно, — он помахал в воздухе рукой с сигаретой, откинувшись к спинке кресла и поглядывал сквозь залитые водой окна на расплывчатые силуэты аккуратных респектабельных домов Ислингтона, где располагалась наша редакция. Я с радостью согласился, так как очень уж надоело вести колонку происшествий. Нужен был рост, авантюра, движуха. Да и деньги тоже были нужны.

Меня снабдили деньгами и разработали маршрут. Я покинул дождливый Лондон ради солнечного архипелага вблизи Африканского материка. Из столицы этого пестрого многоязыкого маленького государства добрался до одной из прибрежных деревушек, где нанял себе лодочника до отдаленного и некогда заброшенного острова, расположенного севернее. Зачем, спрашивается, надо было лезть на остров нелегально с другого берега? Да потому что сюда пускали только ученых, строго по списку, а журналистов исключительно из научных изданий, и получить аккредитацию с пропуском было невероятно сложно, к тому же, требовали обязательство о неразглашении тайны и проверяли камеры у всех отъезжающих на наличие запрещенных снимков. Кроме того, договариваться о въезде надо было почти за год, и разрешали далеко не всем, пуская на остров по критериям, известным только людям, дающим это разрешение здесь, на острове. Шансов получить разрешение было очень мало. Точнее, их практически не было.

Я, Том Бикофф, потомок русских эмигрантов, выпускник Эдинбургского университета хотел не только прославиться, но и жениться на Джейн Осборн, замечательной девушке, художнице, о чем мы с ней мечтали уже несколько лет. А для этого нужны были деньги.

Сейчас то, что я увидел за плетеной изгородью, сперва ввело меня в ступор, потом направило на мысль о каком-то розыгрыше, подделке. Надо было быть полным невеждой, чтобы не узнать в этом нелепом существе, в этой толстой неповоротливой большой птице ростом чуть повыше индюка с зачатками крыльев, с громадным уродливо изогнутым голым клювом и сверкающими глазами, чтобы не узнать в ней символ страны, часть герба, размноженную на тарелках, зонтах, сумках, чашках и на всевозможных остальных сувенирах. Но эта птица давным-давно вымерла, не осталось ни одного экземпляра. Как удалось получить их целыми и невредимыми? Может, они отыскали все-таки случайно выживших?.. Где-нибудь в глухом лесу, а? Нет ли здесь подвоха?..

Неожиданно одна из приезжих, женщина в шортах и широкополой соломенной шляпе, обойдя охранника, приблизилась к изгороди. И сразу же вся стая, переваливаясь с лапы на лапу, толкаясь и издавая тревожные глухие звуки, побежала в укрытие. Вскоре за изгородью никого не было. А женщине один из охранников предложил пойти с ним, и она вынуждена была подчиниться. Она с виноватым видом помахала рукой кому-то в толпе и пошла за охранником

— Ladies and gentlemen, come along to the conferencehall, — сказал другой сотрудник, смуглый юноша в тюрбане. Ослепительно улыбаясь, он подкрепил свои слова пригласительным жестом и поклонился. Мы пошли за ним в павильон, и это действительно был зал для конференций: вдоль противоположной от входа стены на небольшом возвышении стоял стол с микрофонами, ноутбук, стулья.

Все расселись. Было приятно попасть в прохладный кондиционированный воздух, глотнуть холодной воды из любезно предложенной каждому маленькой пластиковой бутылочки. Я с наслаждением уселся на плетеный стул и приготовился слушать. Вскоре из боковой двери вышли трое: мужчина небольшого роста азиатской внешности, высокий плечистый африканец и девушка-блондинка, весьма привлекательная, надо отметить. Все они были в полотняных форменных костюмах и представились как господин Чанг Ли, ассистент профессора и соавтор его открытия, Бинго Ахмад Хуссейн и Софи Леман, двое младших ассистентов. Задернули жалюзи, скрыв великолепный вид дымящегося облаком мелких брызг водопада в левой стеклянной стене, и началась презентация. Надо сказать, я мало что понял, хоть и говорили они по-английски. А картинки бесконечных цепочек ДНК меня вообще не впечатлили. Было скучновато.

Единственное, что дошло до меня — что это действительно восстановленные птицы, причем, из древних останков, которые хранились в Оксфорде. Что этих своих индюкогусей они не вырастили из яиц, а трансформировали из какой-то биомассы, родственной по клеточному составу и по генам. Так эти трое утверждали, по крайней мере. Когда презентация закончилась, жалюзи подняли, стало светло и наступило время вопросов. Вот тут было интересно. Встал один юноша, по виду ботаник ботаником, и спросил:

— Господин Чанг Ли, известно, что маврикийский дронт исчез именно потому, что не отличался пугливостью и не мог защищаться бегством. Мы только что видели, как особи на вашей ферме отреагировали на приближение человека крайним испугом. Чем вы объясняете такое явление?

— Очень хороший вопрос, — сказал ученый. — Пугливость в данном случае не является результатом сбоев во время процесса направленной волновой мутации, как это может показаться на первый взгляд. Это результат приобретенного опыта данных особей, поскольку они полностью восстановлены и имеют память, связанную с обстоятельствами их гибели сотни лет назад. Дело в том, что в отличие от клонирования методом переноса ядра, когда клон по отношению к первичному экземпляру является чем-то вроде однояйцевого близнеца с собственным сознанием, наш метод полностью восстанавливает сознание первичного экземпляра в новом теле. И в этом именно революционный прорыв нашего метода.

Тут кто-то спросил про этические проблемы, и Чанг Ли очень уклончиво ответил, что они еще не определились со всем спектром этических проблем и отчасти с этим связана секретность их исследований.

Еще были вопросы о… какое-то название на латыни (потом я понял, что речь идет о черепахах), мол, не восстановлены ли они. Ответ был «нет, это слишком дорогостоящие работы. Надеемся приступить по получении финансирования».

Короче, было очень интересно, я все записал на диктофон до единого слова. Чего не уразумел, другие объяснят. Но материал был очень ценный. Чтобы понять это, хватило моего университетского, пусть и гуманитарного, образования. Всех пригласили к обеду, и толпа, в которой, как я понял, было три самостоятельных группы, дошла до лесной дороги и стала спускаться вниз. Вскоре нам открылось море: белый песок, омываемый прибоем, гигантские кисти пальм, клонящиеся в разные стороны, и всевозможные цветущие кусты вдоль берега. Тут и там рыбацкие лодки в сверкании воды. Лаборатории не было видно. Отеля тоже. Судя по всему, они располагалась где-то на расстоянии, если идти вдоль берега и скрывались за буйной зеленью.

Собственно, того, что я записал и наснимал, хватило бы уже на два-три блестящих репортажа, поэтому все остальное было уже бонусом, вишенкой на торте, и теперь в ожидании моего молчаливого провожатого, который по договоренности должен был приплыть за мной на то же место через три дня, я мог расслабиться и наблюдать происходящее уже не работая, но наслаждаясь жизнью и спокойно размышляя.

Ресторан располагался под длинным навесом из пальмовых листьев. Открытый буфет предлагал изобилие фруктов, сыры, неизменное карри с овощами, лапшу и морепродукты. Я знал, что работающие в Лаборатории люди были вегетарианцами, такова была корпоративная этика. Мясная пища была запрещена на острове. Морепродукты приезжим предлагались в качестве компромисса.

Я сел за столик вместе с супружеской парой. Это были биологи из Сиднея, Кевин и Оливия Хартвел. Мы познакомились по дороге. Обоим слегка за тридцать. Она маленькая смешливая привлекательная блондинка, он полный неторопливый темноволосый с бородой и в очках. Я на свой страх и риск представился сотрудником единственного известного мне научного журнала в Оксфорде, где работала сестра Билла. Они поверили, и мы подружились. Красивый пейзаж, восхитительный послеобеденный ром и кофе, а также доносившаяся откуда-то приятная негромкая музыка располагали к дружеской беседе, тема которой с красоты природы вернулось к событиям дня и программе на завтра. Назначена была экскурсия в Лабораторию и осмотр установки направленной волновой мутации. И еще какой-то сюрприз.

— Все же это довольно страшно, — сказала Оливия, и плечи ее зябко вздрогнули.

— Все кажется страшным поначалу, но потом человечество приспосабливается, вырабатывает правила, — возразил Кевин. — Вот, например, атомное оружие: сбросили бомбы, посмотрели, что получилось, и теперь регулируют законами, договоренностями. Зато это стало сдерживающим фактором против взаимного уничтожения.

— Ты оптимист, дорогой, — ответила Оливия и потрепала мужа по щеке. В ее голосе мне послышалась теплая ирония.

— Я реалист, — возразил Кевин. — Все сбалансировано в этом мире, хоть он и кажется хаосом иногда.

Я ничего не понимал в их разговоре и не решался его поддерживать, боясь выдать собственное невежество, но прислушивался очень внимательно. Мало-помалу из разговора стала выясняться суть этической проблемы. Направленная волновая мутация позволяла получить взрослую особь из некоей «биомассы, пусть даже не полностью генетически идентичной». Тут я не удержался, прервал беседу и попросил их представиться в диктофон и сказать все определенно. Они, думая, конечно, что говорят для оксфордского научного журнала, приосанились и начали сыпать научными терминами. Для нашего глянца надо бы более популярно, ну да ладно, как-нибудь перетолкуем потом. Короче, суть была вот в чем. Для получения «воскресшего» экземпляра необходим был труп близкой по виду особи, желательно свежий. Излучение меняло все микроструктуры согласно матрицам и даже переносило сознание или начатки зоопсихики, смотря о ком речь. Как это и получилось с дронтами, которых восстановили из музейных кусочков, но на базе каких-то специфических гусаков, хотя сами-то дронты вроде как родственники голубям, ну, неважно. Но если попробовать сделать такой фокус с человеком, то страшно представить, к каким общественным последствиям это приведет. Все ужасы, которые вызвала к жизни когда-то трансплантология, покажутся детским садом. Ведь вроде бы хорошая была поначалу идея — воспользоваться органом умершего человека, чтобы другой мог жить. Немного аморально, правда, все равно как с покойника на войне стянуть сапоги. Но хочешь жить — не до морали. И вот людей стали убивать на органы, не дожидаясь, пока это по воле свыше сделает некто Несчастный Случай. Развилась подпольная индустрия, трансплантация стала источником наживы. Изворотливое существо — человек. И очень грешное, видимо.

— А почему нельзя оживить умершего человека непосредственно используя его же труп в качестве биомассы? — вставил я все же свой обывательский вопрос, и попал в точку. Их мой вопрос не удивил.

Они опять начали сыпать научной терминологией, из которой я понял, что по каким—то причинам, насчет которых имеется несколько гипотез, это невозможно. Короче, уже пытались, ничего не получилось. Я невольно вспомнил чудеса воскрешения, описанные в Новом Завете, который мы подробно изучали в детской воскресной школе, и мне стало не по себе. Мои собеседники продолжали говорить. Все, мол, впереди. Очередь за опытами над трупами людей, попавших в катастрофу и завещавших свое тело науке.

День клонился к вечеру, надо было думать о ночлеге. Кевин и Оливия пошли заселяться в свое бунгало, а я на склад за полагающимся мне гамаком.

Небо потемнело, над океаном засверкали звезды, по воде легла лунная дорожка. Вскоре ничего не было видно вокруг кроме сияния воды и неба, светлячков, да отдаленных рассеянных огней из окон бунгало, разбросанных тут и там. От воды тянуло приятной свежестью, где-то в высоте шелестели листья пальм, изредка слышался смех, обрывки многоязычной речи. Мимо меня утопающей в песке походкой двигались силуэты гуляющих людей.

Я лежал в гамаке, натянутом между двух пальмовых стволов, наслаждался этой удивительной ночью посреди океана. Казалось, плыл на лайнере в неизвестные края. Внезапно где-то рядом послышался плач и быстрая речь на местном наречии. Моего французского хватило лишь на то, чтобы понять: кого-то из служащих увольняют за распространение информации, за неумеренную болтливость. «Ничего себе, — подумалось мне. — Этот остров полон тайн. Вернее, таинственных сенсаций».

Открыл свой планшет, заслонив свет от него курткой, дабы не привлекать внимание, ведь гаджеты, передающие информацию, здесь отбирают на пристани и возвращают только при посадке на катер в обратный путь. Нашел интересный текст.

« …Крупнее лебедя, задняя часть округлая, на хвосте перья. Клюв длинный, загнутый на конце, с шишкой, глаза как бриллианты. Вместо крыльев у них перья. Крик у него как у гусёнка, но это совсем не означает приятный вкус, мясо жесткое и невкусное. Чем дольше варишь, тем менее пригодно в пищу. Впрочем, жиром можно лечить мышцы. И если применить поварское искусство, то грудку можно приготовить вполне недурно». Это из записок какого-то голландского мореплавателя. Из тех, что охотились тут на дронтов. Правда, более распространена версия, что уничтожили непуганых птиц привезенные мореплавателями животные — собаки, кошки, крысы и свиньи. Короче, съели этих дронтов. В полное уничтожение дронтов долго не верили и приводили религиозные аргументы, мол, Господь не попустит быть уничтоженной с лица земли ни одной твари Своей. Выходит, что не так это, и человек может многое уничтожить. Бездумно, глупо или спасая свою жизнь. Интересно, почему все же информация не просочилась до сих пор, ведь вряд ли все эти ограничения могут сдержать сенсацию, если уж она есть… На этой мысли меня сморил сон.

На следующее утро после обильного завтрака нашу группу, которую я уже считал своей, повели среди цветущих кустов по тропе вдоль берега к зданию Лаборатории. На входе были комнаты для досмотра, где нас попросили полностью переодеться, дали комплекты местной униформы и номер для получения обратно личных вещей из камеры хранения. Таким образом, ни записывающих, ни передающих, ни снимающих устройств ни у кого при себе не осталось. Ни бейджиков, ни проспектов, как это обычно бывает на научных конференциях и презентациях, тоже не было.

Сначала группе показали устройство для направленной волновой мутации. Это был громадный и сложно устроенный аппарат, напоминавший что-то космическое и располагавшийся в зале с высотой потолка примерно в три этажа. Глядели мы на него со смотровой площадки среднего уровня из-за толстого двойного стекла.

Потом мы вошли в просторный зал без окон. Ряды кресел образовывали амфитеатр. Внизу подиум, стол с микрофонами. За подиумом, на всю высоту амфитеатра, экран.

В зале было около двухсот человек. К собравшимся вышли двое. Один — седой мужчина интеллигентной внешности, по виду около восьмидесяти лет. Судя по описанию, это и был профессор Сергей Бабушкин (наши с ним предки когда-то жили в одной стране, которой, увы, уже не было на карте). Он двигался в инвалидном кресле, что явилось полной неожиданностью (во всяком случае, для меня точно). За креслом шел совсем молодой человек примечательной внешности. Крепкого сложения и невысокого роста с нежно-розовой кожей, большими глазами серого или голубого цвета, крупным ртом, гривой медно-рыжих волос до плеч. Не красавец, но довольно обаятельный с виду и тоже одетый в местную униформу.

Свет софитов выхватил этих двоих из полумрака, как если бы они были кинозвездами на вручении почетной премии. Зал замер.

— Дамы и господа, — начал Бабушкин молодым и крепким голосом, не вяжущимся с его хлипкой внешностью, — позвольте представить вам моего юного друга. Его зовут Додо.

При звуках своего имени молодой человек вышел из-за кресла и с серьезным видом раскланялся.

Послышались аплодисменты, не очень бурные, скорее автоматические, в ответ на театральность обстановки. Я тоже не понимал, почему молодой человек, названный по имени исчезнувшей птицы, должен вызывать восторг. Это был юмор такой? В чем фишка?

— Наверное, многие из вас сейчас недоумевают, но я знаю, что в зале есть несколько антропологов, и они уже серьезно озадачены с первого взгляда, — сказал Бабушкин, — потому что Додо — неандерталец.

Зал охнул, и разом воцарилось ошеломленное молчание. Затем все заговорили, зашумели, шум перешел в аплодисменты. Люди встали и аплодировали стоя. Дождавшись, пока восторг утихнет, Бабушкин продолжил.

— Додо сейчас учится говорить по-английски, и довольно успешно, возможно, в ближайшем будущем мы устроим пресс-конференцию с его участием, где он ответит на все интересующие ученых вопросы, но пока его познаний для подробных объяснений недостаточно. Скажу коротко о том, что удалось выяснить с помощью жестов и картинок. Все, что удалось понять, подтверждает версию испанских ученых о том, что кроманьонский человек, наш предок, вышедший, как известно, из Африки, потеснил и впоследствии уничтожил неандертальцев, благодаря не только своей адаптируемости, стремлению к искусствам, как хотелось бы верить, но и за счет… в некотором роде… э-э-э… моральной амбивалентности. Выражаясь бытовым языком, фактически неандертальцы были съедены кроманьонцами. Неандертальцы были более приспособлены к жизни в холодной Европе и Азии, но они использовали в пищу только крупных животных, выбирая для охоты достойных противников. В это трудно поверить, но они были менее циничны и изворотливы и менее кроманьонцев готовы были поедать подобных себе. Потому они и вымерли.

Зал потрясенно молчал.

— Многих из вас, наверное, удивила та секретность, которой окружено происходящее на острове. Но теперь вам должно быть понятно, насколько хрупко и незащищено наше открытие и к скольким непредсказуемым отрицательным последствиям оно может привести в условиях неконтролируемого распространения информации. Вас отбирали долго, сообразуясь с репутацией. Я настоятельно прошу всех осторожно пользоваться тем, что вы увидели и услышали на этом острове. Я очень надеюсь, что вы будете способствовать применению этого открытия исключительно на благо всего человечества и предотвратите его использование в корыстных целях ограниченных групп. Благодарю за внимание. Теперь мы можем приступить к вопросам.

Начались вопросы. Опять клетки и цепочки, в которых я не очень понимал. Во время кофе-брейка я краем уха услышал, что инвалидность профессора была вызвана одним из нападений на него, которых было уже много. Что некие финансовые воротилы и даже мафия неоднократно пытались принудить профессора — и силой, и деньгами — работать полностью на них. Но он хотел независимости и гарантий от злоупотреблений. Что и вызвало необходимость продолжения исследований на острове в обстановке тайны. Еще бы, ведь это открытие для кого-то означало бессмертие. И конечно, это было бы бессмертие сильных мира сего за счет слабых. Хм, понятно. Все встало на свои места. Да, задачка не из простых — как все это направить теперь на пользу науке и человечеству. Мне невольно вспоминалось серьезное лицо Додо, и на память приходило церковное предание о том, что воскрешенный четверодневный Лазарь никогда более во всей последовавшей земной жизни не смеялся, настолько что-то его потрясло в этом воскрешении. Может поэтому Спаситель не воскрешал всех подряд?

На следующий день я дождался в условленном месте под скалами своего проводника. Я к тому времени уже решил, что ограничусь в репортаже самыми общими сведениями, и не буду лезть глубоко, и уж тем более сообщать все, что увидел и услышал здесь. Во-первых, у меня нет доказательств. Во-вторых, я профан в науке, в-третьих, не хочется в это лезть. Что-то подсказывало, что лучше не ворошить эту тему. В одиночку, во всяком случае. В конце концов, более чем достаточно расширенных комментариев к пресс-релизам Нобелевского комитета плюс красочные фотографии к ним, чтобы я отработал условленные деньги. А большего уже не хотелось почему-то. Во всяком случае, такой ценой. Об этом предстояло подумать.

Мы отплыли уже около полукилометра, когда в вышине над нашими головами показались черные вертолеты. Их было шесть. Они направлялись к острову. Мой лодочник перестал грести, поднял морщинистое смуглое лицо вверх, потом, обращаясь ко мне, что-то взволнованно заговорил на креольском, переходя время от времени на английский:

—Very bad, mister. They are pirates… they will rob the Laboratory, kill the birds and the professor…

Интернет в этом месте не брал. Я попросил его грести сильнее. Мы продолжили путь молча. Высадились в поселке, и уже оттуда я дал сообщения.

Позднее по всему миру разошлись снимки и свидетельства очевидцев того погрома, который устроили на острове пираты, нанятые неизвестным лицом, в поисках описаний исследований и конструкции аппарата, их сражения с Международной Морской Полицией, которая доблестно освободила заложников и территорию острова, последовавшую затем пресс-конференцию профессора Бабушкина и его ассистентов. Но это не была пресс-конференция с Додо, обещанная ранее Бабушкиным. О маврикийских дронтах и юноше по имени Додо нигде не было ни слова. От Оливии Хартвелл, которая с мужем побывала в заложниках и позднее все мне описала подробно в электронной почте, я узнал, что «милый мальчик и птички были быстро спрятаны где-то в подземных этажах, впрочем, это всего лишь слухи, но мы их потом не видели». Что ж, вероятно, не наступило еще время, когда люди использовали бы науку сознательно, дисциплинированно и не во зло друг другу. Наступит ли? Но это уже другая тема.

Про себя добавлю, что мне удалось неплохо заработать на репортажах, получить должность специального корреспондента и жениться на Джейн. С тех пор пишу о разных интересных событиях по всему миру и не жалею, что рискнул тогда. И вам желаю удачи.