Николай СОКИРКИН (г. Воронеж) ДЕЗЕРТИР

Я бежал от выстрелов и разрывов, от приказов и унижений. Никому не нужная война, никому не понятные убийства. Наши войска захлебнулись в этой странной войне, в которой был убит руководитель чужой страны, часть чужой территории была объявлена своей. Президент давно сидит прикованный к автономному креслу, обеспечивающему ему жизнь и способность мыслить. Надеюсь, эта способность у него ещё осталась. Он впал в паранойю ещё когда был молод, объявив со своим штатом чиновников войну всем и вся. Кстати, кресло привезли ему из Японии. Лучшее, новое. Здесь он не захотел применять импортозамещение, когда речь зашла о его здоровье и жизни. Своя жизнь дороже. Зато наша техника и оружие сплошь из отечественных деталей. Всё старое, всё заклинивает.

Я бежал с поля боя. Потому что надоело, потому что я давно не молод, и за эти годы научился думать головой, потому что после тридцати во мне что-то словно отключилось, кто-то невидимый отключил какой-то рубильник. Вдруг стало так всё ясно и понятно, и из-за этой ясности и понятности стало тошно жить. Мой патриотизм развеялся, к этому усугубилось и клич властей — изолироваться. Изоляция от всего. Они сами не изолировались, а вот вверенную им страну изолировали. Всё самое низменное и тупое стало явным и обязательным, все думающие, все кто смог, уехал к чёрту.

Я был немолод, когда престарелый как и президент министр обороны объявил всеобщую мобилизацию. Мы начали воевать. Воевать и воевать со своими ближайшими соседями. Сначала мне было смешно, когда я услышал об этом, но потом какая-то непробудная серость окутала меня, окутала из-за понимания того, что государственная машина не будет считаться ни с возрастом, ни с твоим здоровьем. Главное, что ты ходишь, главное, что ты можешь ещё что-то дать этой государственной машине. А она разрасталась, разрастался её аппетит, увеличивалась её животная страсть всё пожирать.

Ныло плечо, болели колени, постоянный насморк не давал нормально спать, ещё и место службы изменилось. Я попал на северо-запад с его холодным летом и сырой зимой.

Так получилось, что роботизированные машины красного креста забирали раненных и тела погибших. Я забрался в одну из них, воспользовавшись её плачевным состоянием. Робот был совсем разбит, он еле колесил, поэтому не смог забрать раненых, а поспешил ретироваться в тыл. Сильно трясло, дорога превратилась в непроходимое месиво, изорванное гусеничной техникой и измолотое ногами солдат.

Если мне не повезёт, меня убьют. Будет по мне кто-нибудь горевать? Семья, наверное. Дети уже взрослеют, жене не будет с ними сложно.

Что вы бы почувствовали в этот момент?

Стыд?

Не знаю, чувствовал ли я стыд в этот момент. Вся моя жизнь уже давно превратилась в какой-то механизм. Я делал то, что нужно было делать: ходил на работу, устраивал на работу детей, ходил в магазин, записался в фитнес-клуб, иногда встречался с друзьями.

Я — механизм. Моя страна — механизм. Вся наша действительность — автомат.

Изредка я слушал рассказы тех, кто приезжал из заграницы, сравнивал их рассказы с нашей жизнью. Я слышал другие новости, тайком ловя сигналы со спутников Маска, хотя госбезопасность и министерство обороны их пыталось глушить. Я отупевал в отупевающей стране.

Я — эгоист. Я всё бросил, я всех бросил. А теперь, сидя в этом роботе, который громыхает бронёй, преодолевая своими траками метр за метром, я философствую о том, тварь я дрожащая или право имею.

Под мерный шум и писк траков я начал засыпать. Даже бьющаяся о брони голова не была этому помехой, каска всё стерпит.

Робот остановился. Поначалу мне стало досадно, что сладкая дремота прервалась, а потом меня охватил страх. Что и кто меня ждёт за бронированным люком?

Незнакомая речь.

Незнакомые лица.

Мне что-то кричат, видимо, чтобы я бросил оружие.

Идиот, зачем я вообще залез сюда с оружием.

Я поднимаю руки, перед этим бросив свой автомат.

Одно радует, это не наши, иначе особисты уже бы давно сделали на мне «палку». Парадокс жизни, своих начинаешь бояться больше, чем чужих.

— Почему вы решились сейчас на такой поступок? Почему свободно не выехали из страны раньше? — чиновник с небольшим акцентом расспрашивал меня, попутно что-то набирая на планшете.

— Не знаю… Боялся…

— Хм, — чиновник недоверчиво посмотрел на меня. — А дезертировать не боялись?

От этого слова мне стало стыдно. Дезертир. Ну да, дезертир. Я же ведь понимал, что я дезертирую. Почему бы и нет, почему я должен сдохнуть в этих непонятных никому войнах?

— Пока что мы обязаны вас взять под арест, а дальше пойдут проверки, вы же понимаете… — чиновник словно извинялся передо мной.

— Я всё понимаю, — выдохнул я. — Один момент только.

— Да.

— Если вы решите меня выдать обратно… Могу ли я воспользоваться правом получить нейтральное гражданство?

— Да, но было бы быстрее его получить, отправьтесь вы на лунную базу, например.

— Наша страна давно уже не отправляет людей в космос, все деньги уходят на войны. Да и у меня вестибулярный аппарат плохой.

— Вот тут я спешу вас огорчить, — чиновник задумался. — Чтобы получить нейтральное гражданство, нужно хотя бы раз побыть на орбитальной конфедерации. Его могут оформить только там.

— Но я могу потребовать отправить меня туда?

— Юридически, да. Выдержите ли вы сами полёт?

— Лучше сдохнуть во время полёта, чем на войне или от болезни, которую наши врачи не смогут вылечить.

— Ваше право. Но может вам предоставят убежище, хотя для этого у нас должны быть веские причины, хотя бы политическое преследование.

— Хотя бы…

Я подумал про себя, что слишком мелкая сошка, чтобы заинтересовать хоть чем-то своё государство.

Камеры здесь куда удобней, чем наши казармы со вшами и с нарами, сбитыми из деревьев, что росли в округе. Европейские Штаты не скупятся на помощь своим союзникам. Ещё один парадокс — даже будучи не рядовым солдатом у себя, я не испытывал большего уважения и комфорта, чем тут, находясь в плену.

На следующий день новый допрос и новые формуляры. Я опять рассказываю о себе, опять что-то заполняю. Ко мне привели врача и психолога. Не могу сказать, что отношение было товарищеским, но у нас оно было не лучше. Господа офицеры и чиновники обращались с нами не лучше, а после мобилизации и вовсе я ощутил себя словно вернулся в призывной возраст и попал в армию впервые. Что это за чувство? Это чувство собственной ничтожности, это состояние одноклеточного, даже хуже — мусора под ногами. Ты жутко обременяешь всех вокруг, особенно офицеров.

Наконец ко мне снова пришёл тот самый чиновник, который беседовал со мной в самом начале.

— Печальные новости, — сказал он, — вас не могут принять в Штатах, но могут отправить вас в Конфедерацию.

— Что ж, — выдохнул я, — Конфедерация так Конфедерация…

— В прошлый раз вы признались, что плохо чувствуете себя во время полётов, — напомнил мне чиновник.

— Более чем.

— Мы окажем вам посильную медицинскую помощь, правда, только на время перелёта туда.

— Остальное уже не важно, если мне дадут гражданство, то и помощь мне тоже окажут.

— Думаю, что да. В принципе, вам не должны отказать, вы же не военный преступник, судя по всему, и не шпион.

— Я слишком мелкая сошка, чтобы быть первым и вторым.

— Все мы — мелкие сошки, пока не заинтересуем кого-нибудь.

— Вы имеете в виду войну? Что толку что я заинтересовал военных комиссаров, от этого мелкой сошкой я быть не перестал.

Чиновник на меня посмотрел. В его взгляде сошлись непонимание и интерес.

— Не моё дело, но могу я задать вам вопрос? — спросил он.

— Конечно.

— Вы всегда были таким… неуверенным, или на вас так подействовала война?

Я не знал как ответить ему покороче. Так много всего нужно было рассказать, чтобы он понял, почему я стал таким.

— Раньше я был очень самоуверенным. У меня было хорошее образование, мною восхищались, даже завидовали, а потом я начал работать в одной из госструктур. Там мне сразу дали понять, чтобы я не проявлял сильного рвения по работе, что многим не нравится. Когда меня хвалят при вышестоящем руководстве. Потом я обзавёлся семьёй, долгами, прочими проблемами и понял, что самоуверенным можно быть когда ты ничем не обременён, когда у тебя есть поддержка, когда ты знаешь, что можешь всё послать к чёрту. А я уже не мог. У тебя есть обязанности, у тебя есть долги, у тебя есть проблемы.

— И всего лишь? — чиновник был удивлён. — Вам не кажется, что половина земного шара так живёт? Сменили бы работу, место жительства. Вам не кажется, что вы сами не хотели ничего менять?

— Может быть, — правда больно кольнула, но я думал об этом раньше, — скорее всего так и есть, но когда от тебя зависит ещё кто-то, уже страшно становится рисковать, начинать всё с нуля.

— В чём-то вы правы, — задумчиво произнёс мой собеседник. — В чём-то правы, — повторил он.

— Но вам надо отдохнуть, — после паузы продолжил он, — через двенадцать часов вылет.

Отдохнуть. Как тут отдохнешь, если разное лезет в голову. Больше всего меня пугал сам полёт. Даже в БМП меня укачивало, стоило мне сесть в десантный отсек. Да и чёрт с ним! Чиновник сказал, что врачи решат этот вопрос.

Мне долго не спалось, но как только на меня напала дремота, в камеру вошёл солдат, в сопровождении врача.

— Пожалуйста, — врач вежливо попросил пройти за ним, — мы сделаем инъекцию, после чего вы себя почувствуете как бы немного под кайфом. Это поможет вам перенести полёт незаметно, безболезненно для вас.

— Да. Спасибо, — я растерянно собрал свои вещи и вышел в светлый коридор.

Инъекция была продолжительной и болезненной. После неё я не ощутил ровным счётом ничего, только сонливость продолжала давить на меня, отчего я чувствовал себя каким-то отупевшим, что ли.

— Хотите спать? — вежливо спросил один из докторов.

— Есть такое дело, — признался я.

— Это из-за инъекции, — пояснил он, — к началу полёта вы будете в сомнамбулическом состоянии, в себя придёте уже на станции.

— Это хорошо, — равнодушно заметил я.

Доктора не соврали. Уже при посадке я ощущал какое-то равнодушие и сонливость. Не могу сказать, что полёт прошёл абсолютно комфортно, но в самые тяжёлые для меня моменты я просто вырубался, а когда приходил в себя, то словно пребывал в каких-то снах, а потом снова вырубался.

Окончательно сознание ко мне вернулось на станции. Нужно признать, что невесомость я тоже переносил неважно, плюс к этому я с трудом мог контролировать своё тело. Нам помогали, как я понимаю, местные жители, которые ловко перелетали из угла в угол, таская нас по коридорам станции как на буксире.

— Вам придётся побыть в изоляторе, — пояснил мне местный чиновник или как там такие люди у них называются. — Простые проверки.

— Чтобы понять, не шпион ли я? — я неловко подшутил.

— И это тоже. Да и мы не можем просто так всем подряд раздавать гражданства.

Череда дней затянулась. Мне было тяжело физически, а ещё больше психологически. Я не мог уйти с этой станции, уйти, убежать, вокруг только замкнутое пространство.

Боже! Но хуже всего было осознание своего ничтожества. Ты — беглец. Ущербный беглец, который не может убежать от себя самого. Как бы ты ни был затравлен, как бы всё хорошо ни понимал, а то, что вбили тебе с детства в голову, зудит и мешает жить, словно заноза мешает тебе ходить. Все эти лозунги, все эти речи, чужие мысли, пафосные слова, всё это заставляет тебя считать себя ничтожеством из-за того, что ты не дал выжать из себя последние соки огромной бездушной государственной машине.

А может я просто предатель? Может я трус, беглец и не больше того, который философствует, чтобы оправдать самого себя?

Но почему я должен подохнуть на чужой земле? Почему я должен убить ничем не угрожавшего мне человека? Почему мне не позволено избежать смерти самому? Тот, кто воюет на самом деле, лишен патриотизма подчистую. А ещё такие солдаты не живут долго. Ничего не изменилось для русского человека спустя столетия, всё так же командование бросает орды людей, чтобы противник захлебнулся в солдатской крови.

Я плохо переносил всё, что было связано с полётом и невесомостью, даже частые беседы с местными чиновниками или как они у себя называют этих должностных лиц, не отвлекали меня от моего самочувствия. Наконец пришло время, когда наш разговор должен был стать последним. Оказалось, что прошло всего пару дней, а я-то считал, что здесь уже целые месяцы.

— Мы редко предоставляем убежище или гражданство, буду с вами откровенен, — сказал очередной представитель Конфедерации, имя которого я не запомнил. — Мы рады новым гражданам, но мы должны быть уверены, что вы, как бы это сказать, по-вашему…

— Без тараканов в голове? — усмехнулся я.

— Можно и так сказать, — мой собеседник улыбнулся.

Только сейчас я обратил внимание, что несмотря на жизнь в невесомости, они выглядят вполне так по земному. Интересно, медицина ли у них такая продвинутая или они используют генное редактирование, о котором мы до сих пор слышали только из научных новостей.

— Вы — исключение, тем более, из, скажем так, не совсем дружественной державы, — продолжил орбитальный чиновник.

Да уж, не дружественной… Знали бы вы, что больше всего она не дружественна к своим же гражданам.

— Вы можете перевезти и свою семью тоже, если собираетесь у нас проживать, но, как я вижу, вам это даётся нелегко. Естественно, они тоже пройдут соответствующие процедуры, после чего мы можем предоставить им гражданство.

Слушая его, я вспоминал, как в своё тридцатилетие чётко осознал, что уже больше не патриот. На этой почве мы даже разругались с отцом. Наверное, знай он о моём побеге, он бы и вовсе отказался от меня. Он не был очень уж консервативным, но вбитые с юности лозунги просто так из головы не выкинешь, тем более что он так и продолжал смотреть агитпрограммы. Вспоминал я и о матери, но что мама, она никогда не имела своего мнения: кухня, вкусная еда для родных, — всё, чем была забита её голова.

— Вы меня слушаете? — мои размышления прервались.

Я почувствовал лёгкий стыд, так как выглядел невероятно равнодушным и даже не удосужился изобразить радость на лице. Хотя какая радость, если ты плохо спишь, тебя тошнит и мучает давление.

— М-да… — протянул собеседник, — вы выглядите более чем плохо. Я предлагаю вам обратиться к нашим генетикам. Генная модификация поможет вам избавиться от хронических болезней. Не скажу, что из вас сделают супермена, но кое в чём помогут.

— Вы прибегали когда-нибудь к помощи редактирования генома?

— Нет, у нас это запрещено. Только выходцы из власти и их дети могут себе такое позволить, и то за рубежом.

— Я всё же воспринимал вашу родину как более развитое государство.

— Справедливости ради замечу, что мы не Северная Корея, помните, было такое государство? Но что-то азиатское, жёсткое в нашем менталитете есть.

— Возможно. Не мне судить, — собеседник попросил мне протянуть ему руку, после чего взял образец ДНК, сфотографировал сетчатку глаза.

— Электронный паспорт готов. Я так понимаю, вам может понадобиться его осязаемый вариант, хотя во многих странах от этого давно отказались.

— Но для возможной поездки домой мне понадобится и такой, — заметил я, — хотя в ближайшее время меня вряд ли туда пустят.

— Вы можете выслать семье приглашение.

— Это вариант, но боюсь, наши спецслужбы сделают так, что оно затеряется.

— В любом случае это вариант.

На этом было всё. И не так долго, если разобраться. Теперь я настоящий космополит, у Конфедерации нет границ, нет раздутого штата чиновников, нет армии. Теперь путь обратно на Землю. Я торопился, чтобы вытащить вслед за собой семью.

Но моим шансам не удалось сбыться. Уж не знаю, мозги ли им промыли или поработали спецслужбы, а может они просто не хотели бросать насиженных мест, но ни моя жена, ни мои дети не захотели уехать вслед за мной. Въезд мне был закрыт, что, в принципе, было очевидным. Более того, появись я на границе, меня просто убили бы, о чём мне открыто заявили.

Что оставалось делать? Я вернулся в Конфедерацию, согласился на небольшой апгрейд, снова вернулся на Землю, снова пытался связаться с семьёй, но итог тот же.

Теперь я спокойно мог летать на орбиту и обратно. Генетики и врачи сумели сделать невозможное — избавить меня от мучений во время полётов и невесомости.

Счастлив ли я? Не могу сказать, что да. В душе так и осталось двоякое чувство: ощущение свободы и чувство вины. Видимо, второе меня не оставит никогда, даже психологи в этом не помогают, к сожалению, психику так и не научились редактировать. И хотя новый мир вполне приветлив ко мне, я не смог полностью перестроиться к нему. Наверное, я так и умру вот таким разделённым между своим прошлым и своим настоящим. Я считаю себя каким-то неполноценным, родился и рос в обществе, где не привыкли уважать чужую личность, где тебя постоянно использовали и выжимали по полной, а потом выбрасывали на обочину жизни, когда выжимать уже было нечего. Получилось так, что я остался таким вот недовыжатым. Остался целым, но в голове так и осталась программа, которая ждёт, когда же тебя выжмут по полной и бросят где-нибудь на отшибе империи.